— Je vous écoute?[118] — снимает трубку мадам Ди Луцио.

Я все еще не могу найти нужные слова, чтобы объяснить, что нечистоты выбрались наружу. Truite. Точно, протечка — это truite.

— Alio?

— Truite! — кричу я в трубку.

— Alio?

— Мадам Ди Луцио, это мадам…

— Bonjour Madame, я узнала ваш акцент, — смеется она в трубку. — Как поживаете?

У меня совершенно нет времени на светскую болтовню. Самолет родителей, наверное, уже летит над Лионом.

— Мадам, у меня серьезная проблема. Это очень срочно. — Разумеется, я говорю по-французски.

— Oui, Madame?

— Ради бога, свяжитесь с вашим мужем и попросите его приехать сюда как можно скорее. Это очень серьезно. У нас тут огромная truite, которая… я не знаю, откуда она взялась в баке… сейчас она движется по нижней террасе… она скоро может пойти… — Я не нахожу слов, чтобы объяснить ей свою проблему. Я в таком состоянии, что не смогла бы сделать это даже по-английски. — Une truite… такая беда… и она движется к прямо к бассейну. La piscine.

— Une truite, Madame? — хихикает мадам Ди Луцио.

— Да, и она движется к бассейну. — Я размахиваю руками и кричу, как те идиоты, которые думают, что, если станут достаточно громко говорить на своем языке с иностранцами, те всё поймут. — ОНА ДВИГАЕТСЯ ПРЯМО К БАССЕЙНУ И ВОТ-ВОТ ПОПАДЕТ В ВОДУ, А УЖЕ ЧЕРЕЗ ЧАС СЮДА ПРИЕДУТ МОИ РОДИТЕЛИ!

— Я позвоню мужу, — весело обещает она и кладет трубку.

Я не в силах ни уйти с балкона, ни оторвать глаз от отвратительной жижи, медленно подбирающейся к бассейну по нижней террасе. К ручейку осторожно приближается Безимени.

— Иди отсюда! — кричу я ей. Если только она наступит в эту гадость… — Безимени, пошла прочь!

Собака удивленно смотрит на мое красное от злости лицо и, поджав хвост, обиженно убегает. Только через десять минут с дороги до меня доносится знакомый треск фургона Ди Луцио. Он спрыгивает на землю, как всегда, с головы до ног покрытый сажей, и широко улыбается, демонстрируя белоснежные зубы:

— Ну и где эта страшная рыба?

— Какая рыба? — возмущаюсь я, решив, что он опять ссылается на одну из якобы моих ролей. Сейчас я не в настроении шутить. — Смотрите! Смотрите, что делается!

Я подвожу сантехника к коричневому потоку, и он буквально складывается пополам от смеха.

— Почему вы смеетесь, месье Ди Луцио? Это ведь не шутки! Мои родители вот-вот будут здесь. Мама и так уверена, что у меня нет ни капли здравого смысла! Пожалуйста, сделайте что-нибудь! Помогите!

И Ди Луцио помогает. Он моментально извлекает из фургона километровые бухты резиновых труб и проворно откачивает из подземного бака его мерзкое содержимое. То же самое он проделывает и с двумя другими резервуарами, расположенными вдоль дороги. По его словам, в них уровень отходов тоже достиг критического. Сматывая свое оборудование, сантехник весело сообщает мне, что на выходных обсудит с Мишелем стоимость моего «спасения от рыбы».

Я страшно благодарна Ди Луцио, хотя по-прежнему не понимаю, при чем здесь рыба, но сейчас у меня совсем нет времени, чтобы разбираться с его чувством юмора. Мне надо срочно ехать за родителями.

В аэропорт я все-таки опаздываю, и когда, растрепанная и запыхавшаяся, влетаю в зал прибытия, мама с папой уже получили багаж и ждут меня.

На вилле я устраиваю их в чистой, хотя и скудно обставленной комнате и веду на экскурсию по участку. Они изучают все молча.

— Ну и как вам? — не выдерживаю я наконец.

— Хорошо, что у вас большие окна, — говорит мама. — Я боялась, что будут маленькие, как у всех во Франции.

— Боюсь, вы отхватили чересчур большой кусок, — замечает папа. — Под силу ли вам его прожевать?

Слух о моем конфузе с протечкой моментально распространяется по всей деревне. Теперь обо мне говорят не как об актрисе, сыгравшей роль Эммы Пил, а как о чудачке, вызвавшей сантехника, для того чтобы извлечь из канализации гигантскую рыбу. Дело в том, что в панике я перепутала два французских слова и вместо fuite, означающего протечку, употребила truite, что в переводе значит форель. Пристыженная, я решаю, что пришло время серьезно заняться французским, и отправляюсь в Ниццу, где записываюсь на летние курсы при университете.

Во время перерывов на ланч, которые, как это принято во Франции, длятся здесь от двух до трех часов, я гуляю по улицам и набережным, знакомясь с этим чудесным городом. Он совсем не похож на Канны. Прежде всего Ницца — это университетский город, и особая энергетика чувствуется в нем даже летом, когда студенты и преподаватели разъезжаются на каникулы. Здесь огромное количество книжных магазинов, широкий выбор кинотеатров, множество отличных музеев и недорогих ресторанов, большой процент молодежи среди населения, и главное — этот город принадлежит не праздным богатеям, а работающим людям. Жизнь бурлит в нем повсюду, и в частности в большом порту, откуда огромные пассажирские лайнеры отправляются на Корсику, в Италию и даже в Скандинавию и Россию.

Сразу за портом начинается старый город, в котором названия улиц написаны на двух языках: на французском и ниццском — старом местном диалекте. Возможно, самое замечательное место в старом городе — это цветочный рынок, расположенный в двух шагах от знаменитого оперного театра, где сегодня вечером дают «Риголетто».

Итальянская речь звучит на улицах Ниццы так же часто, как и французская. Самые предприимчивые из местных торговцев еженедельно наведываются в соседнюю Италию, чтобы в приграничном городке Вентимилья закупить дешевую итальянскую одежду и алкоголь. Итальянцы, в свою очередь, приезжают в Ниццу по понедельникам, чтобы потратить свои лиры на антикварном рынке, а во все остальные дни недели за свежими продуктами.

На улочке Сен-Франсуа-де-Поль я наталкиваюсь на huilerie, магазинчик, торгующий оливковым маслом знаменитого Николя Альзиари. Его ферма расположена на гранитных холмах сразу за городом, и масло он выжимает из смеси двух сортов оливок — cailletier, тех самых, что растут и у нас, и более длинных и тонких picholines. Я бы с удовольствием заглянула внутрь, но, к сожалению, магазин закрыт на ланч.

В старом городе на узеньких улочках, по которым с трудом проезжает велосипед (и уж точно не проехал бы наш почтальон), тесно прижавшись друг к другу, стоят высокие старые дома с наглухо закрытыми ставнями. И в архитектуре, и в раскраске зданий заметно итальянское влияние: разнообразные оттенки охры или горчицы покрывают стены, украшенные бледно-зелеными, бирюзовыми или сиреневыми ставнями, которые, кажется, даже пахнут лавандой.

До присоединения к Франции в 1860 году Ницца долгое время принадлежала Савойскому герцогству и была частью королевства Сардинии. До сей поры здесь многое напоминает о ее итальянском происхождении, в частности знаменитый карнавал Марди Грас с его костюмированными балами, которые называются итальянским словом veglioni. Балы продолжаются в течение трех недель перед Великим постом, и за это время на маски каждый год изводятся тонны папье-маше.

Я украдкой затлядываю в прикрытые ставнями окна крошечных ateliers, в которых трудятся местные ремесленники. Вот лысый, как шар, сапожник откладывает в сторону пару кожаных сандалий и закрывает свою мастерскую на ланч. На соседней крошечной улочке я наталкиваюсь на механика, устроившегося перекусить прямо на водительском месте древнего «фиата», который он до этого ремонтировал. У него на коленях покоится миска, кажется со свининой в густом винном соусе, рядышком на земле стоит наполовину пустой кувшин с розовым вином, и на салфетке разложены фрукты, сыр и половина багета. В отдалении две исходящие слюной шавки терпеливо дожидаются объедков. Наверху улочку то и дело пересекают веревки с развешанными на них простынями, бельем и рубашками. Откуда-то доносится стук молотка по дереву. По-видимому, этот плотник единственный во всей Ницце продолжает работать после того, как прозвучал полуденный гудок.