Он взял ее за руки и медленно повел в спальню. Босые ноги словно прилипали к холодному полу. Гил подвел ее к кровати. Потом поставил спиной к окну и лицом к свету и уселся на кровать прямо напротив нее.

— Покажи, — повторил он.

Она нервно сглотнула и посмотрела на горящую лампу. Вспомнила тот день, когда вставила лампочку поярче, чтобы читать в постели. Лучше бы она этого не делала.

— Где они? — спросил Гил, возвращая ее к настоящему. Она попыталась ответить, но не смогла произнести ни слова. — Тебе ведь делали операцию на ноге, правда? — Она кивнула, не отводя от него глаз. — Покажи мне этот шрам.

Она не могла ни согласиться, ни отказать. Она лишь закрыла глаза и разрешила ему делать то, что он считал нужным. Почувствовав движения его рук у себя на талии, там, где штаны от пижамы заканчивались резинкой, она глубоко вздохнула и, широко открыв глаза, уставилась на голую стенку прямо перед собой. Она почувствовала, как его руки скользят по бедрам, и углубилась в разглядывание резной рамки, обрамляющей фотографию каких-то предков Авербэков, глаза которых были очень похожи на Флетчера.

Когда мягкая ткань легла на пол у ее ног, она поняла, что уже поздно что-либо менять. Он видел безобразный красный шов на ее левом бедре. Слишком поздно пытаться спрятать его от этого взгляда.

Она чуть было не разрыдалась, почувствовав прикосновение его губ к бедру. Смотрела, как он нежно покрывает поцелуями всю эту страшную линию шва, очень медленно и осторожно, и всеми силами старалась не расплакаться.

А он всеми силами старался не рассмеяться. Ноги Дори были стройны и прекрасны, как только могут быть прекрасны женские ноги. Они были мягкими, нежными, утонченными — просто небесной формы: Треугольник темных волос между ними казался настоящим дьявольским искушением. Ну а шов? Шов был шириной с карандаш, темно-розового цвета и длиной всего несколько сантиметров. Он бы не заметил этот шов и не обратил бы на него ни малейшего внимания.

— Ты говорила, что был поврежден желудок, значит, там тоже должен быть шов, — сказал Гил, глядя ей в лицо и начиная расстегивать нижнюю пуговицу пижамы. — Давай посмотрим.

Она не остановила его, и он расстегнул вторую пуговицу. Но внутренне она очень хотела предупредить, предостеречь его, что из всех швов и шрамов этот, наискось перетягивающий весь живот, был самым отвратительным. Он был не таким широким, как тот, что на бедре, но гораздо длиннее, и еще не до конца зажил на обоих концах. Там все еще было воспаление. Он страшно ярко выделялся на фоне бледного тела как символ ненависти и жестокости. Она и сама-то не могла спокойно смотреть на него, внутри у нее все начинало чернеть. Каждый раз, глядя на этот шов, Дори ощущала приступ дикой злобы, как будто все шрамы на сердце вдруг раскрывались и начинали зудеть от гнева и горечи.

Он тем временем добрался до самого верха и стянул с плеч Дори зеленую пижаму. Она спокойно спустилась по плечам на руки, а потом тихонько легла на пол. Только тогда взгляд его переместился с ее лица и начал путешествовать по всему телу. Он впитывал в себя полные крепкие груди, ярко-розовые возбужденные соски, едва проступающие под нежной кожей ребрышки, тонкую изысканную талию, округлые мягкие ягодицы, правильной формы бедра. Гил с трудом перевел дыхание и сознательно вернулся к шву, наискось перерезавшему ее нежный плоский живот.

Конечно, шов был ужасен, но только тем, что, глядя на него, можно было представить, какую же боль пришлось перенести этой хрупкой женщине.

— Все еще болит? — Он осторожно провел по шву указательным пальцем.

— Нет.

Он заставил себя посмотреть на шов еще раз и стал размышлять, какими словами рассказать ей, что тело ее настолько прекрасно и женственно, что никаких швов и не видно на нем. Они даже несколько возвращали к реальности это абсолютно совершенное тело.

— Лучше бы он был молнией, — сказал он, размышляя вслух. — Тогда бы я расстегнул его и забрался внутрь. Представляешь, расстегнул бы тебя!

— Знаешь, иногда внутри тоже бывает не очень-то приятно.

Он снова посмотрел ей в глаза и медленно поднялся.

— Если — изнутри ты хотя бы вполовину так же прекрасна, как снаружи, мне бы ни за что не захотелось вылезать обратно. Я бы так навсегда и остался внутри тебя.

Боже, на это нужно ответить как-то остроумно, но ей ничего не приходило в голову. Острый язычок вдруг онемел. Зато глаза выразительно говорили ему, что лгать сейчас было бы слишком жестоко. И он понял, что вся ее надежда лишь на то, что он говорит искренне.

Единственным способом доказать свою искренность было поцеловать Дори, как если бы она была самой бесконечно красивой из всех красивых женщин, которых ему доводилось видеть за всю свою жизнь. А для этого даже и притворяться не нужно.

Он целовал все ее тело, снова и снова, зачарованно глядя, как в карих глазах загорается настоящий огонь страсти, как все тело начинает плавиться от этого жара. Она прикасалась к его телу, и он был готов упасть на колени перед этим прекраснейшим созданием. Утонченно крепкое тело согревало его ладони. Мягкое и бесценное. Он задыхался его ароматом, утопал в его очертаниях, замирал от ощущения, которые оно пробуждало в нем. Он жадно хотел слышать звуки наслаждения и удовольствия, вырывающиеся из нее.

Ее возбуждал его голодный язык. Он заставлял ее вспомнить давно забытую внутреннюю силу. Дори чувствовала, что всё ее существо стремительно перерождается. Кожа начинала наполняться новой энергией, доселе незнакомой ее телу. Груди окрепли от этого нового наслаждения жизнью.

Она притягивала его к себе, постанывала от безумного желания ощутить в себе этот жар и силу, почувствовать его ответ на ее страстное нетерпение. Она заставляла его руки пуститься в длинный путь поисков и открытий. Стремилась добиться довольных удовлетворенных звуков, исходящих из глубины его сердца.

Он мог бы овладеть ею сразу, быстро и напористо. Ему даже хотелось этого. Но почему-то столь же волнующе было мучить ее этим наслаждением, играть с ее телом. Все равно что держать в руках молнию. Стремительную. Обжигающую. Живую. Его. Принадлежащую только ему одному. Подчиняющуюся только ему одному. Дарящую наслаждение только ему одному!.. Ее нужно защитить и сберечь. Ею надо восхищаться.

Гил открывал в ней сокровища женственности и страсти, внутренней силы и свободы. А открыв их — предлагал ей в дар. Переполняясь благодарностью, душа ее с восторгом старалась снова найти им место среди других богатств и достоинств ее жизни. Ей недоставало именно этих качеств. И за то, что он сумел вернуть их, она наградила его местом в своем сердце. И наконец, почти в беспамятстве, он овладел ею, крепко держа в объятиях и шепча ее имя. Не было вокруг ни темноты, ни света, ни чувств, ни мыслей. Было лишь отстранение и удовлетворенность.

Неспособные размышлять, они спокойно лежали, тела их все еще были сплетены воедино порывом страсти. Весь мир свернулся в клубочек у их Ног, не смея потревожить. Довольно было того, что сердца их бились, как одно. Оба ощущали себя в безопасности. Можно было просто закрыть глаза и заснуть. И не видеть никаких снов.

Тепло уходило от нее. Дори почувствовала, что оно убегает между пальцами. Она протянула руку и наткнулась на пустые простыни, уже остывшие на прохладном утреннем ветерке.

— Ты куда? — сонно спросила она. Глаза отказывались слушаться и закрывались, хотя она и пыталась смотреть, как он одевается.

— Домой.

— Который час?

— Почти половина шестого. Мне надо быть дома к тому времени, как проснутся мальчишки.

— А как же Мэтью?

— А что Мэтью?

— Когда он встает?

— Да он, наверно, уже встал, — равнодушно сказал Гил, застегивая брюки и глядя на нее. Она, несомненно, была женщиной, да еще какой женщиной. Но сейчас, когда она лежала, свернувшись в комочек под одеялом и еще до конца не проснувшись, она казалось совсем малышкой, в ней было что-то очаровательное и вместе с тем обольстительное.