Сегодняшний день не радовал Айрин Линдсей, хотя ей и позволили надеть любимую брошь с нефритом в золотой оправе, с которой она чувствовала себя взрослой — значительно старше своих девяти лет. Обычно ее отец-ювелир не одобрял подобных излишеств, и Айрин довольствовалась лишь большим бантом, которым перевязывала свои огненно-рыжие волосы, обрамлявшие ее тонкое лицо с ослепительно белой кожей. Однако в этот знаменательный ноябрьский день 1890 года она надела лучшее платье и приколола брошь. Ведь сегодня после медового месяца возвращался отец со своей новой женой. Она была родом из России. Отец познакомился с ней во время деловой поездки в Санкт-Петербург и там же обвенчался с ней в русской православной церкви.

Прикрепляя брошь на платье, Айрин от волнения уколола себе палец. Затем она поднялась на цыпочки и оглядела себя в зеркале, стоявшем на комоде. Брошь чудесно смотрелась на платье из темно-коричневой шерсти. Налюбовавшись вдоволь, Айрин решила не обращать внимания на то, что отец будет недоволен ее поведением. Он был слишком строг к ней, считая, что своими придирками помогает дочери вырабатывать характер. Неудивительно, что Айрин очень волновалась перед встречей с будущей мачехой — боялась, что чужая женщина начнет «подливать масла в огонь» и отец, который и без того держал дочь в ежовых рукавицах, станет относиться к ней еще строже.

Его первая жена Дениз Линдсей, мать Айрин, умерла, когда дочери была всего неделя от роду, и с ее смертью, кажется, умер и сам дом. С тех пор его ни разу не ремонтировали: обои потемнели, шторы на окнах обветшали и выцвели от солнца, мебель красного дерева, купленная ко дню свадьбы хозяев, потеряла свой былой блеск, обивка потерлась, а в некоторых местах была покрыта пятнами. И только длинный обеденный стол в столовой, покрытый патиной времен, сохранял свою величественную красоту. Здесь по особым случаям Эдмунд устраивал приемы для важных деловых партнеров — торговцев бриллиантами, когда одних переговоров в офисе, по его мнению, было недостаточно, чтобы заключить успешную сделку.

Айрин разрешалось входить в эту столовую только по воскресеньям после посещения церкви, отведать ростбифа, или на Рождество, когда на стол подавались жареная индейка и сливовый пудинг. В обычное время она ела в комнате няни на верхнем этаже. Сегодняшний день был во всех отношениях исключением. Девочка заглянула в столовую, перед тем как подняться в свою спальню, чтобы переодеться в праздничное платье. Молоденькая служанка весело помахала ей рукой из-за спины дворецкого. Все домочадцы, включая кухарок и горничных, получили подробнейшие инструкции относительно предстоящего события. Они, естественно, сгорали от любопытства перед встречей с новой хозяйкой. Айрин была единственной, кого не радовало это событие в доме на Милтон-сквер, 17.

Айрин услышала шаги на лестнице. Это была мадемуазель Дегранж, ее гувернантка, которая, запыхавшись, вбежала в ее комнату, держась рукой за грудь. Ей было трудно подниматься на верхний этаж.

— Вы меня не слушаль? — защебетала она на ломаном английском с парижским акцентом. — Быстро спускайся вниз. Ландо уже подъезжай. Ваш батюшка с супруга будут с минуты на минут. Не забывать правильно говорить речь, которую мы с вами репетириваль.

— Да, мадемуазель.

Айрин тяжело вздохнула. Наступил момент, страшивший ее больше всего на свете. Айрин боялась, что при виде мачехи она забудет все слова, которые долго учила для этого торжественного случая. Она машинально схватилась рукой за карман, в котором кроме ее лучшего носового платка лежало еще кое-что, и поняла, что случайно раздавила этот предмет. Увы, исправлять положение было слишком поздно. Гувернантка уже выскочила из комнаты и торопливо бежала вниз по ступеням, Айрин послушно спускалась за ней по трем лестничным пролетам. Такие высокие дома, построенные в лучших традициях девятнадцатого столетия, могли позволить себе только очень состоятельные люди.

По одну сторону вестибюля в ряд выстроились все семеро слуг: мужчины в черных костюмах поправили манжеты и галстуки, а женщины кокетливо разгладили белые фартуки и откинули назад тесемки чепцов. Все это выглядело довольно смешно. Айрин вошла в зал и встала посередине террасы, выложенной плиткой в черно-белую шашечку. Последний строгий взгляд со стороны мадемуазель напомнил ей, что ноги надо держать вместе, а голову поднять выше. Дворецкий открыл дверь, и помещение наполнила волна холодного воздуха. В этот момент к воротам особняка подъехало элегантное ландо.

Первым из кареты вышел Эдмунд Линдсей, мужчина зрелых лет, крепкого сложения, с жесткими чертами лица и носом римского патриция. У него была густая темная шевелюра и чуть более светлые бакенбарды. Поверх костюма от лучшего лондонского портного был накинут дорожный плащ из шотландского твида, на голове — охотничья шляпа из войлока. В такой одежде он чувствовал себя наиболее комфортно во время многочисленных деловых поездок. В кругу ювелиров он славился своей коллекцией золотых булавок для галстуков. Это была его «одна, но пламенная страсть». В кармашке всегда лежал золотой соверен, служивший единственным дополнением к его карманным часам, на ухоженных холеных руках не было ни одного украшения, кроме обручального кольца — памяти о его прошлом браке, а теперь и свидетельства нынешнего. Выйдя из экипажа, он протянул руку новой супруге.

София, новая миссис Линдсей, оказалась высокой красивой женщиной с тонкой лебединой шеей и пышными белокурыми волосами, стянутыми на затылке узлом. У нее было овальное лицо с высокими скулами, на голове шляпа из светло-коричневого бархата, украшенная заколкой с топазом — под стать ее роскошному дорожному костюму. Жакет был застегнут на мелкие пуговицы, а его вырез обрамляло жабо шелковой блузы. Все это пышное зрелище довершала накидка из натурального соболя. Край юбки тоже был оторочен соболем.

Поправив складки костюма, София оглядела дом. По ее виду невозможно было понять, какое впечатление произвело на нее ее новое жилище: строгое воспитание научило ее никогда не проявлять своих чувств при посторонних. Она многое пережила, потеряв самых близких людей, но всегда сохраняла самообладание. В ее жилах текла кровь князей Романовых, хотя ее родственная связь со здравствующей царской семьей была весьма отдаленной. Она происходила из старинного знатного рода, и, если бы родители Софии были живы, они никогда бы не согласились на этот брак. И не только по причине недостаточно высокого происхождения Эдмунда, но прежде всего из-за его занятий коммерцией, пусть даже предметом его коммерции были драгоценные камни. Эдмунда это нисколько не смущало. Его профессия полностью его удовлетворяла — не меньше, чем высокое происхождение его жены. Сам он считал себя тонким знатоком прекрасного, а не торговцем. Его фирма находилась на Бонд-стрит — в престижнейшем месте торгового центра Лондона.

София никогда не любила своего бывшего мужа, которого выбрали для нее родители. Этот несчастливый брак продолжался целых двенадцать лет, и она могла избавиться от него, только став вдовой. Втайне она всегда мечтала выйти замуж по любви и до конца дней любить только одного мужчину. Она понимала, что в новом браке ей надо быть готовой к тому, что Эдмунд будет невольно сравнивать ее со своей первой женой, которую он сильно любил. Он не скрывал этого от Софии и заодно предупредил ее, что ей предстоит иметь дело с очень трудным ребенком.

— София, дорогая, — произнес Эдмунд, протягивая ей руку.

Жена взяла его под руку, и, поднявшись по каменным ступеням, они вошли в дом. Вестибюль был меньше, чем она себе представляла. По лондонским меркам, Эдмунд должен был бы иметь более представительный особняк. Этот дом не шел ни в какое сравнение с просторными дворцами, в которых она жила до сих пор, а небольшое количество слуг могло бы рассмешить любого знакомого из ее круга, оставшегося в прошлой жизни на родине. Никто из соотечественников, живущих в Лондоне на широкую ногу, как они привыкли жить у себя в России, не рассказал ей, как живет ее новый супруг, ограничившись только критикой английского климата. Хорошо еще, что она взяла из России свою служанку. Разумеется, она привезла бы и повара, если бы знала, что ее ожидает здесь, но боялась обидеть Эдмунда. Она не хотела менять заведенный в доме порядок, едва переступив порог, и втайне радовалась, что не выдала себя, не показала, что она чем-то недовольна.