Филдинг обладал острым как бритва умом; его манеры были изысканными, невозмутимыми, можно сказать, даже легкомысленными. Он частенько цитировал слова Шекспира про «улыбающегося с ножом», и, хотя он не был лицемером, эти слова как нельзя лучше характеризовали его стиль преподавания. То, что Джэнсона направили именно к Филдингу, как весело признался ученый через несколько месяцев после начала занятий, не было случайностью. У Филдинга имелись друзья в Вашингтоне, на которых произвели впечатление высокие отзывы о молодом Джэнсоне, показавшем себя с самой хорошей стороны; они попросили Филдинга присматривать за ним. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, Джэнсон не мог с уверенностью сказать, завербовал ли Филдинг его напрямую в Отдел консульских операций, или же ученый просто подтолкнул его в нужном направлении, предоставив самому принимать окончательное решение. Джэнсон помнил долгие беседы о «справедливой войне», о взаимоотношениях реализма и идеализма в насилии, санкционированном государством. Быть может, заставляя Джэнсона составить свое мнение относительно самого широкого спектра предметов, Филдинг просто развивал аналитические способности своего ученика? Или же он незаметно корректировал взгляды Джэнсона, заставляя сломленного войной молодого человека снова посвятить свою жизнь служению родине?
Филдинг промокнул глаза носовым платком, но в них по-прежнему блестели слезы.
– Это был великий человек, Пол. Возможно, сейчас уже немодно использовать подобные выражения, но другого такого человека я не знал. Господи, такой ум, прозорливость, сострадание – Петеру Новаку не было равных. Я всегда считал, что Всевышний ниспослал мне благословение, познакомив с ним. Я считал, наш век – новый век благословенен тем, что Петер Новак живет в нем! – Он на мгновение закрыл лицо руками. – Ну вот, я становлюсь старым дураком, лепечу какую-то чушь. О, Пол, я не из тех, кто поклоняется героям. Но Петер Новак – он словно находился на более высокой ступени эволюционного развития, чем остальные люди. В то время как мы, простые смертные, были поглощены тем, что убивали друг друга, он будто принадлежал к какой-то высшей расе, научившейся наконец примирять мозг и сердце, ум и доброту. Петер Новак не просто великолепно оперировал с огромными числами – он понимал людей, и люди были ему дороги. На мой взгляд, то же самое шестое чувство, которое помогало ему предугадать, в какую сторону двинется валютный рынок, – предсказывать приливы и отливы человеческой алчности, – также позволяло ему видеть, вмешательство в какие именно сферы общественной жизни способствует процветанию нашей планеты. Но если задаться вопросом, почему Новак брался за проблемы, от которых все остальные отказывались как от безнадежных, придется забыть о здравом смысле. Великие умы – большая редкость, но великие сердца встречаются еще реже. А в данном случае все дело было именно в сердце. Филантропия в своем первозданном смысле – особая любовь.
Негромко шмыгнув носом, Филдинг отчаянно заморгал, пытаясь не выказывать свои чувства.
– Я был перед ним в неоплатном долгу, – проронил Джэнсон, вспоминая пыль Бааклины.
– Как и весь мир, – поправил его Филдинг. – Вот почему я сказал, что этого не может быть. Я имел в виду не событие, а его последствия. Петер Новак не должен был умереть. От него слишком многое зависит. Слишком много осторожных попыток обрести мир и стабильность, направляемых им, поддерживаемых им, вдохновляемых им. Если он погибнет, с ним погибнут многие, жертвы бессмысленных страданий и жестокости – курды, палестинцы, цыгане, отверженные всего мира. Христиане в Судане, мусульмане на Филиппинах, индейцы в Гондурасе, хуту в Руанде, айны в Японии. Сепаратисты в Сенегале… Но к чему даже начинать этот скорбный список damnes de la terre?[31] Произойдет много ужасного. Много, очень много ужасного. Они одержат верх.
Филдинг как-то постарел, весь сжался. Жизненные силы его покинули.
– Возможно, игру можно свести к ничьей, – тихо заметил Джэнсон.
Лицо ученого исказилось в отчаянии.
– Ты хочешь заверить меня в том, что Америка в своем бюрократическом ключе подхватит выпавшее знамя. Возможно, ты даже считаешь, что в этом священная обязанность твоей родины. Но вы, американцы, никак не можете осознать в полной мере, насколько прочно укоренились антиамериканские настроения. В эпоху после окончания «холодной войны» люди во всем мире проникаются ощущением, что они живут под американской экономической оккупацией. Вы говорите о «глобализации», а они слышат «американизация». Вы видите по телевизору кадры антиамериканских демонстраций в Малайзии или Индонезии, протесты в Генуе и Монреале, слышите о бомбах, взорванных в сети «Макдоналдс» во Франции, – и думаете, что это лишь досадные недоразумения. Напротив. Это предвестники бури, похожие на плевки, первые капли дождя, падающие на землю перед ливнем.
Джэнсон кивнул. Подобные рассуждения он уже слышал.
– Не так давно один человек сказал мне, что враждебность направлена не на то, что Америка делает, а на то, чем Америка является.
– И именно поэтому роль, которую играл Петер Новак, была неоценима. Никто не сможет его заменить. – Голос декана наполнился жаром. – Он не был американцем, и его не воспринимали как американского прислужника. Всем было известно, что Новак отверг предложения Америки, что он выводил из себя ваше внешнеполитическое ведомство своей независимой политикой. Его единственной путеводной звездой была его совесть. Этот человек смог встать во весь рост и заявить, что человечество сбилось с пути. Он говорил во всеуслышание, что рынок без совести существовать не может, – и его голос доходил до людей. Чуда свободного рынка недостаточно; Новак говорил: «Наша совесть должна подсказать нам, куда идти, и придать нам решимости достичь цели». – Голос Филдинга дрогнул; он сглотнул комок в горле. – Вот что я имел в виду, говоря, что такой человек не должен был погибнуть.
– Однако он погиб, – сказал Джэнсон.
Филдинг плавно раскачивался взад и вперед в кресле, словно на волнах. Какое-то время он молчал, затем широко раскрыл свои светло-голубые глаза.
– Что очень странно, об этом не было абсолютно никаких сообщений – ни о похищении Новака, ни о его гибели. Очень странно. Ты изложил мне факты, но не предоставил объяснения.
Взгляд Филдинга устремился к затянутому облаками небу, нависшему над не имеющим возраста величием внутреннего двора. Нагнанные с болот Кембриджшира тучи над грубо обтесанным портлендским камнем построек: картина, не меняющаяся веками.
– Я полагал, что как раз ты поможешь мне разобраться в этом, – сказал Джэнсон. – Весь вопрос в том, кто хотел расправиться с Петером Новаком?
Ученый медленно покачал головой.
– Увы, вопрос как раз в том, кто этого не хотел? – Он сделал над собой усилие, перестраиваясь; его бесцветные, словно у рыбы, глаза снова зажглись, губы решительно сжались. – Конечно, это уже чересчур. Немногие смертные заслужили подобную любовь и признание своих собратьев. И все же, и все же… «La grande benevolenza attira la granda malevolenza», – как сказал Бокаччо. «Великое милосердие притягивает великое недоброжелательство».
– Расскажи мне поподробнее, хорошо? Только что ты упомянул о «них» – ты сказал: «Они одержат верх». Что ты имел в виду?
– Что тебе известно о корнях Новака?
– Очень немногое. Он родился в разоренной войной Венгрии.
– Можно сказать, ему в жизни очень везло и в то же время очень не везло. Петер был одним из немногих, оставшихся в живых в маленькой деревушке, сожженной дотла в бою между солдатами Гитлера и солдатами Сталина. Отец Новака, представитель захудалого дворянского рода, в сороковых работал в правительстве Миклоша Каллая, а затем бежал из страны. Говорят, он был просто одержим страхом за безопасность своего единственного ребенка. У него были враги, которые, как он был убежден, обязательно попытаются отомстить его потомству. Возможно, старый дворянин страдал манией преследования, но, как говорится в пословице, даже у тех, кто страдает манией преследования, есть враги.
