– Невероятно, – сказала Джесси. – Она исчезла. Как будто по мановению волшебной палочки.

– Это было бы гораздо гуманнее по сравнению с тем, что произошло на самом деле, – заметил Джэнсон.

Он прочитал, что зимним днем 1945 года части Красной Армии спускались с этих гор, а одна из гитлеровских дивизий решила устроить им засаду. Когда советская артиллерия выехала на дорогу вдоль берега Тиссы, немецкие солдаты и бойцы отрядов «Скрещенные стрелы»[48] попытались отсечь ее от главных сил. Это им не удалось, но русские понесли большие потери. Командование Красной Армии решило, что жители деревни знали о засаде. Венгерским крестьянам надо было преподать хороший урок, заставить их заплатить кровью. Деревня была сожжена дотла, а ее жители перебиты.

Изучая подробные карты гор Букк, Джесси обнаружила, что в том месте, где на довоенных картах была изображена деревня, на послевоенных атласах не было ничего. Она исследовала плотно покрытые топографическими значками листы в мощную лупу, отмеряла расстояния чертежной рейсшиной: ошибки быть не могло. Отсутствие Молнара было красноречивее наличия деревни.

Они подъехали к придорожной закусочной. У длинной бронзовой стойки сидели двое мужчин, потягивая светлое пиво. Их одежда выдавала в них крестьян: застиранные бурые рубашки и старые синие джинсы, точнее советский эрзац. Они никак не отреагировали на появление двух американцев. Бармен молча проводил Джэнсона и Джесси взглядом. На нем был белый фартук; он старательно оттирал стойку грязным полотенцем. Большая залысина и темные мешки под глазами старили его.

Джэнсон улыбнулся.

– Вы говорите по-английски? – спросил он бармена.

Тот кивнул.

– Видите ли, мы с женой туристы, осматриваем достопримечательности Венгрии. Но при этом мы также ищем свои корни. Вы понимаете?

– Ваша семья есть из Венгрии? – бармен говорил по-английски с сильным акцентом, но быстро.

– Моя жена родом отсюда, – уточнил Джэнсон.

Улыбнувшись, Джесси кивнула.

– Прямой потомок мадьяр.

– Понятно.

– Согласно семейному преданию, ее прадедушка родился в деревне Молнар.

– Ее больше нет, – сказал бармен. Джэнсон пришел к выводу, что он гораздо моложе, чем казалось на первый взгляд. – Как фамилия?

– Киш, – сказал Джэнсон.

– В Венгрии Киш – как Джонс в Америке. Боюсь, информации есть очень мало.

У него был спокойный, вежливый, сдержанный голос. Джэнсон решил, что этот человек определенно не похож на обычного сельского бармена. Когда он отступил назад, стала видна грязная горизонтальная полоса, пересекающая фартук в том месте, где его солидное брюшко терлось о стойку.

– Интересно, а здесь не осталось никого, кто помнил бы старые времена? – спросила Джесси.

– Кто здесь есть еще? – В этом вопросе прозвучал вежливый вызов.

– Ну… быть может, один из этих господ?

Бармен указал на одного из посетителей подбородком.

– Он даже не настоящий мадьяр. Он палоч. Очень старый диалект. Я его понимаю плохо. Он понимает наше слово «деньги», я понимаю его слово «пиво». Так мы и разговариваем. Больше я ни о чем его не спрашиваю. – Он перевел взгляд на второго крестьянина. – А это русин. – Бармен пожал плечами. – Больше я ничего не говорю. Его форинты не хуже, чем у других.

Это выражение демократических убеждений говорило как раз об обратном.

– Понятно, – сказал Джэнсон, гадая, чего хочет добиться бармен рассказами о местной межнациональной напряженности: разговорить своего собеседника или, наоборот, заставить его замолчать. – А здесь в округе не осталось никого, кто помнил бы старые времена?

Человек за стойкой провел тряпкой по пятну, оставив на бронзовой поверхности несколько волокон.

– Старые времена? До 1988 года? До 1956 года? До 1944 года? До 1920 года? Я думаю, вот это есть старые времена. Все говорят о новой эре, но я думаю, она не такая новая.

– Я услышал ваши слова, – сказал Джэнсон, подражая его манере говорить.

– Вы приехали из Америки? В Будапеште есть много хороших музеев. А на западе есть красивые деревни. Очень красивые. Сделанные для таких, как вы, американских туристов. Я думаю, здесь не очень красивое место для туристов. У меня нет открыток. Я думаю, американцы не любят места, где нет открыток.

– Не все американцы, – поправил его Джэнсон.

– Все американцы любят думать, что они особенные, – угрюмо буркнул бармен. – Это одно из многого, многого, что их объединяет.

– Замечание, достойное истинного венгра, – сказал Джэнсон.

Усмехнувшись, бармен кивнул.

– На обе лопатки. Но люди здесь слишком много страдали, чтобы развлекать гостей. Это есть правда. Мы не можем развлекать даже себя. Когда-то зимой люди сидели и смотрели на огонь в печи. Сейчас у нас есть телевизоры, и мы смотрим в них.

– Электронный очаг.

– Вот именно. У нас даже есть Си-эн-эн и Эм-ти-ви. Вы, американцы, жалуетесь на торговцев наркотиками в Азии, а тем временем сами затопили весь мир электронными наркотиками. Наши дети знают имена ваших поп-певцов и киногероев и ничего не знают о героях своего народа. Они знают, кто такой Стивен Кинг, но не знают, кто такой король Иштван Святой – основатель нашего государства! – Он грустно покачал головой. – Невидимое завоевание, с помощью спутников и телевизоров вместо пушек. И вот вы приезжаете сюда, потому что – потому что почему? Вы ищете свои корни, потому что хотите экзотики. Но везде, куда вы едете, вы находите свои следы. Везде испражнения змеи.

– Мистер, – остановила его Джесси, – вы часом не пьяны?

– Я защитил диплом по английскому языку в университете Дебрецена, – сказал бармен. – Вероятно, это сводится к одному и тому же. – Он горько усмехнулся. – Вы удивлены? Сын содержателя сельской забегаловки учился в университете: прелести коммунизма. Закончивший университет сын не может найти себе работу: прелести капитализма. Сын работает на отца: прелести мадьярской семьи.

Повернувшись к Джэнсону, Джесси шепнула:

– Мой папаша говорил: если ты, сев за стол, через десять минут не понял, кто из присутствующих дурак, значит, это ты.

Джэнсон оставался невозмутимым.

– Это заведение принадлежало вашему отцу? – спросил он у пузатого бармена.

– До сих пор принадлежит, – осторожно ответил тот.

– Интересно, а он ничего не помнит…

– А, сморщенный старый мадьяр, жадно глотающий бренди и листающий выцветшие фотографии словно одержимый? Мой отец не есть местная туристская достопримечательность, которую выкатывают в кресле-каталке на потеху публике.

– Знаете что? – оборвала его Джесси. – Я сама когда-то работала в кафе. У нас в стране считается, что всех посетителей надо встречать радушно. – Постепенно ее голос наполнялся жаром. – Я очень сожалею, что ваш замечательный диплом не позволил вам получить замечательную работу, и у меня сердце кровью обливается, что ваши дети предпочитают Эм-ти-ви вашим мадьярским народным песням, но…

– Дорогая, – строго вмешался Джэнсон. – Нам пора в путь. Уже поздно.

Решительно взяв молодую женщину за локоть, он вывел ее на улицу. Оказавшись на солнце, Джэнсон увидел на крыльце старика в складном парусиновом шезлонге с веселым блеском в глазах. Был ли он здесь, когда они приехали? Возможно; старик словно сливался с окружением, казался предметом обстановки.

Улыбнувшись, старик постучал себя по голове.

– Мой сын меня очень огорчает, – уклончиво начал он. – Он хочет меня разорить. Вы видели его клиентов? Русин. Палоч. Они могут не слушать, как он говорит. Ни один мадьяр сюда больше не приходит. Зачем платить за то, чтобы слушать его желчь?

У него было гладкое фарфоровое лицо, какое бывает в старости у некоторых людей, чья кожа, став тонкой, не грубеет от возраста, а только приобретает какое-то утонченное изящество. Его массивная голова была обрамлена редкими седыми волосами, а голубые глаза затянула дымка. Не переставая улыбаться, старик мягко раскачивался взад и вперед.