Отсутствие органов гражданского управления и четкой программы организации мирной жизни сразу же сказались в Ставрополье, через которое «добровольцы» прошли, направляясь на Кубань. Ставрополь был захвачен восставшими терскими казаками генерала Шкуро, но когда Шкуро заявил «добровольцам»: «Мы, казаки, идем под лозунгом Учредительного собрания», то получил ответ: «Какая там лавочка еще, Учредительное собрание? Мы наведем свои порядки». В приказном порядке восстанавливалась частная собственность, арендные отношения крестьян с казаками. В результате ставропольское крестьянство, поднявшееся было под знаменами «За Советы без коммунистов», отшатнулось от Добровольческой армии и стало создавать партизанские отряды «самообороны».
Военное объединение «добровольцев» и кубанских повстанцев усилило антибольшевистские войска. К середине июля Добровольческая армия выросла до 20 тысяч личного состава в основном за счет кубанских казаков. Кубанцев в армии в тот период было 16—17 тысяч. Однако силы эти разрастались в глазах большевиков многократно. 27 июля 1918 г. Ленин сообщал Зиновьеву: «Сей час получились известия, что Алексеев на Кубани, имея до 60 тысяч, идет на нас, осуществляя план соединенного натиска чехословаков, англичан и алексеевских казаков».
«Добровольцам» на Кубани противостояла 72-тысячная армия под командованием кубанского казака Сорокина. Кубанские иногородние, казачья беднота, ушедшие с Украины красногвардейцы дрались отчаянно. В жестоких боях, когда пленных не брали, а захваченных раненых из лагеря противника в лучшем случае расстреливали, в худшем — предавали мучениям (и так поступали обе стороны), Добровольческая армия дошла до Екатеринодара.
Первые победы вселили в «русских добровольцев» уверенность, и они во весь голос заговорили о возрождении России, а кое-кто не стеснялся говорить:
«Народ нуждается в ежовых рукавицах — и мы возьмем его в ежовые рукавицы неограниченной монархии».
Уходя на Кубань, Деникин отдалился от Дона и донского атамана, которого, мягко говоря, недолюбливал. Приглядывать за Красновым остался Д. П. Богаевский, бывший командир Партизанского полка, который по своему авторитету и высокому чину в старой армии был удостоен при Краснове поста «премьера», председателя Совета управляющих, а кроме того ведал всей внешней политикой Всевеликого Войска Донского. Но на смену трениям с донцами пришли трения кубано-«добровольческие».
Командование армии по-прежнему игнорировало Кубанское правительство и Раду. Алексеев считал, что «нынешний состав Рады не выражает волю населения, а роль ее важна лишь в будущем, когда будет очищена вся Кубань; теперь же Рада является лишь ненужным и бесполезным придатком к штабу армии». Члены Рады, «народные избранники», в отместку все шире разворачивали агитацию за «самостийную Кубань», за независимое государство.
И все же при всех трениях «добровольцы» и восставшие кубанские казаки выбили большевиков из Екатеринодара и стали теснить их на восток, к Каспийскому морю. Военное мастерство и дисциплина взяли верх над массой, дерущейся под началом вечно грызущихся друг с другом местных большевистских вождей.
Большевики в это время переживали переломный момент в создании прямо на поле боя регулярной армии. Армия строилась отчасти на базе полуанархических отрядов Красной гвардии. Вторым источником стали массовые наборы в Центральной России. Крестьяне сопротивлялись этим наборам. «Война шла далеко от их губерний, учет был плох, призывы не брались всерьез», — вспоминал высший военный вождь большевиков Л. Д. Троцкий. Вновь создаваемая армия была больна партизанщиной. «Физическое наказание в коммунистической армии являлось узаконенным институтом, которого никто ни от кого не скрывал», — признавался один из большевиков впоследствии. Но сам факт создания регулярной армии, восстановление воинской повинности совпали с первыми и слабыми еще колебаниями многомиллионной массы в сторону установления ею же разрушенного порядка, в сторону «собирания земель». Эти колебания коснулись и наиболее боеспособной части общества — офицерства. «... Все организации — правые и левые, не исключая отчасти и советских, — единственную внутреннюю реальную силу, способную на подвиг, жертву и вооруженную борьбу, видели в русском офицерстве и стремились привлечь его всеми мерами к служению своим целям... Офицерство между тем стояло на распутье», — писал А. И. Деникин. Большевистский декрет от 29 июня 1918 г. о мобилизации бывших офицеров и чиновников решил судьбу многих из них. «С Красной Армией в собственном смысле слова мы встретились только поздней осенью (1918 года. — А. В.). Летом шла лишь подготовка и некоторые преобразования», — вспоминал А. И. Деникин. Еще долго костяком, ядром армии большевиков были «старые солдаты и унтер-офицеры, сделавшие службу своим ремеслом», а призванные по мобилизации были очень неустойчивы в боях.
Пока Деникин бил разъедаемую партизанщиной большевистскую армию на Кубани и Северном Кавказе, большевики создавали новые, более стойкие части на Волге, в боях с чехословаками, и очень важную роль здесь сыграл патриотический фактор. «Сочетанием агитации, организации, революционного примера и репрессий был в течение нескольких недель достигнут необходимый перелом. Из зыбкой, неустойчивой, рассыпающейся массы создалась действительная армия», — считал Троцкий. Эту армию называли и «Армией III Интернационала», и «Армией мировой Революции», но по своему составу, месту и времени зарождения и формирования молодая Красная Армия была «запрограммирована» на патриотизм, на восстановление развалившейся страны. Армия была не свободна от массы недостатков, военные специалисты открыто признавали, что «по своим боевым качествам противник... был сильнее Красной Армии». Но это была действительно народная армия, которой был присущ «стихийный порыв». В армии был культ личного мужества, особенно в «красной коннице атаманского происхождения». В сознании подавляющей части рядового состава и мобилизованных офицеров, «военспецев», армия предназначалась для обороны страны. Ощущение это подогревалось борьбой с чехословаками и другими иноземцами и было созвучно национальному характеру народа. К зиме 1918/19 гг. большевики планировали создать путем мобилизации миллионную армию.
Добровольческая армия, пополнившись кубанскими казаками и проведя мобилизацию в части Ставропольской губернии, достигла численности 30—35 тысяч человек, но сильно уступала Донской армии Краснова. Тем не менее в новую ставку «добровольческого» командования, в Екатеринодар, сразу же потянулись известные политические деятели. Тогда же в августе, после взятия Екатеринодара, произошел первый массовый прилив в ряды армии офицеров генерального штаба.
строго придерживалось выдвижения на должности исключительно «первопоходников», наиболее продолжительное время служивших в Добровольческой армии. Система эта пронизала армию снизу доверху. «Чины в нашей батарее не играли большой роли. Важна была давность поступления в батарею», — вспоминал один «доброволец». В результате какой-нибудь храбрый, но совершенно невежественный в военном деле юноша, совершивший «Ледяной поход» предпочитался штаб-офицерам, ветеранам мировой войны.
Генералы подчинялись Деникину, но с чрезвычайной неохотой подчинялись друг другу, и выручало только одно — «все же брало верх чувство долга перед Родиной».
Отсутствие прочной материальной базы привело к тому, что «снабжение армии было чисто случайное, главным образом за счет противника», в результате в частях (особенно у казаков генерала Покровского) на борьбу смотрели, как на «средство наживы», а на военную добычу, «как на собственное добро», и даже приверженец жесткой дисциплины генерал Врангель «старался лишь не допустить произвола и возможно правильнее распределить между частями военную добычу».
Положительная, созидательная работа давалась с трудом. Сама жизнь заставляла «добровольцев» взяться за создание гражданских органов власти. На казачьей территории это быстро и решительно делали сами казаки, а на Ставрополыцине и в Черноморской губернии это выпало на долю Добровольческой армии.
