— Здравствуй, детка. — Он старался, чтобы в голосе его не слышалось раздражения. — Хорошо провела день?

Она кивнула. Она обманывала его, и он знал это. Он наклонился, чтоб поцеловать ее, но она оттолкнула его и обвиняюще помахала у него перед носом каким-то письмом.

— Ты знал об этом, да? — настойчиво спросила она.

— А что это? — Он взял у нее письмо.

— Мне перестали выплачивать пенсию.

— Ах это? Ну конечно! Они прекращают платить, как только выходишь замуж. Это обычная вещь.

— Так я бы не выходила за тебя, если бы знала, что они перестанут платить мне. — Она заплакала и отвернулась от него, стараясь справиться со слезами.

— А что б на это та добродетельная мегера, что в конторе под лестницей сидит, сказала?

— Ей и не обязательно было б знать. Мы бы сделали вид, что поженились, а я сохранила бы пенсию.

— А тебе не кажется, детка, что муж стоит тридцати двух шиллингов в неделю?

— Ох, Барт! — Она прижала его руку к своей щеке. — Я никогда не сумею объяснить тебе, что значило для меня то, когда ты захотел на мне жениться. Но я и так всю свою жизнь до самого конца была бы твоя, если б ты только захотел, и без того, чтобы ты связывал себя.

— А если я хотел быть связанным?

Он погладил влажные пряди волос у нее на лбу.

— Ты не мог предвидеть, как это тяжко будет, и мне бы нужно было тебя удержать от этого, но только все было так неожиданно, а мне так отчаянно хотелось этого. Если бы это было не так сразу, я остановила бы тебя.

— Значит, мужем я оказался неподходящим, так?

— Ты самый замечательный муж на свете, Барт, но ведь ты мне даешь все, а я ничего не могу дать тебе взамен.

Барт опустился на колени у постели и обхватил Джэн руками. Он прижался щекой к ее щеке, и сердце его разрывалось от желания и от сострадания к ней.

— Не говори так, Джэн! Никогда больше не говори этого! Я знаю, что я неуклюжий малый и что я не могу так хозяйничать, как Дорин, но я научусь. И с каждым мгновением, что мы проводим вместе, что я ухаживаю за тобой, ты становишься только дороже для меня. Веришь?

Она молчала, нежно проводя пальцами по его лицу. А внутри у нее все бушевало от боли и исступленной радости.

— Никто меня не торопил, и я давно уже хотел на тебе жениться, но только в этом тогда было бы мало толку, потому что мы все равно не смогли бы вместе жить. А теперь мы вместе. Разве этого недостаточно?

Она покачала головой.

— Нет. Сейчас, когда я ничего не могу дать тебе взамен, — нет.

Он крепче прижал ее к себе.

— Ты даешь мне все на свете. Только то, что дала мне ты, и стоило иметь — из всего, что у меня в жизни было. У меня среди приятелей бывали раньше и настоящие друзья, теперь ты мой дружище, Джэн. Я всегда, в сущности, был довольно одинокий парень, а теперь я нашел тебя — нашел половинку себя, которой мне не хватало все время. И с тобой я стал целым человеком. Ты единственная смогла дать мне спокойствие. Разве этого недостаточно?

Джэн тихо плакала. «Нет, нет, — твердила она про себя, — этого недостаточно, ты же знаешь, что этого недостаточно. Брак не должен быть таким. Ты ведь только и знаешь, что ухаживать за мной все время. Брак — это как тогда в лачуге и так, как сейчас — вместе: когда дают и берут, когда страсть и уверенность друг в друге — вот каким должен быть брак». Рыдания душили ее.

Барт принес две снотворные таблетки, которые прописал ей доктор, и заставил ее принять их. Он долго стоял у постели на коленях, держа ее в объятиях, пока она не уснула. Руки у него затекли, а колени, казалось, вот-вот треснут от усталости. Наконец он разжал объятия и бережно опустил ее на подушки. Потом выключил свет и лег в свою постель. Он лежал без сна, глядя в темноту широко открытыми глазами, и ему казалось, будто зловонный воздух квартирки давит ему на грудь. Ему тоже вспомнились дни, проведенные в лачуге. И ему казалось, что через просвет двери, выходившей в световой колодец, он видит небо над прерывистой линией скал на противоположном берегу.

Воспоминания о лачуге причиняли боль. Они были достаточно мучительными и тогда, когда они находились в разлуке, но сейчас лежать вот так в темноте и слышать, как она хрипло дышит здесь же рядом, — это было адскою мукой. Каждый день бывать с девушкой, которую любишь, лежать каждую ночь в одной комнате с нею и не касаться ее — это настоящая пытка. Если бы его хотели наказать за то, что было у него с Магдой, трудно было придумать пытку изощреннее этой.

Конечно, Джэн понимала все. Иногда, глядя на выражение ее лица, он думал, что она переживает то же самое. Но он знал, что это невозможно. И он метался без сна на узкой постели. Он слишком сильно уставал и не мог заснуть.

Лежа без сна каждую ночь, усталый, отчаявшийся, вновь и вновь возвращаясь в мыслях к тому же самому и не находя выхода из этого положения, он спрашивал себя, сколько же это может продолжаться. Он гадал, скоро ли, наконец, они получат место для Джэн в санатории, и он сам ненавидел себя за то, что гадает об этом.

…Наконец он погрузился в тяжелый сон и неохотно, с трудом вышел из забытья, услышав, что она зовет его. Она хотела пить. Он забыл поставить стакан воды рядом с ней на ночь. Он поднялся, шаря по стене в поисках выключателя и опрокидывая стулья, потом, почти не видя в полусне, отправился в кухню. Он принес ей попить, но каждый нерв его протестовал против того, что его тревожат, и раздражение бередило его мозг, как обломанный ноготь царапает шелковую ткань. Наконец он снова повалился на постель измученный и раздраженный, чувствуя, как, преодолевая усталое недовольство его тела, в нем поднимается презрение к самому себе за эту раздражительность.

От Дорин с самого начала приходили бодрые письма. Ей отвели в госпитале уютную комнатку. Ей уже сделали многочисленные анализы, и доктора уверены, что она быстро пойдет на поправку. Сестры здесь замечательные, питание хорошее. Она будет высылать Джэн какую-то часть своей военной пенсии. Ее бодрость помогала Джэн переносить жару и одиночество.

Тянулись недели. Дни становились жарче. А вызов из департамента здравоохранения все не прибывал. Каждый раз, когда приходила сестра Даггин, Джэн спрашивала ее, не передавал ли ей чего-нибудь врач. И каждый вечер Джэн спрашивала, нет ли от него писем. Но ничего не было.

Джэн становилась все подавленнее. Она устала от себя самой, устала от жизни. Собственная беспомощность и необходимость зависеть во всем от других еще больше изматывали ей нервы.

Порой у нее появлялось страшное ощущение, будто она сходит с ума. Целый день она лежала одна в раскаленной комнате, блуждая где-то между сном и бодрствованием, пока обычные предметы не начинали терять свои нормальные размеры и пропорции.

Она беспокоилась о Дорин. Если она не получала письма от сестры, она начинала сходить с ума от беспокойства. Когда же она получила письмо от Дорин, рассказывавшее, как успешно идет лечение, как хорошо за ней ухаживают, как удобно и благоустроенно все в Конкорде, сердце ее разрывалось от противоречивых чувств: она испытывала и облегчение и зависть. С одной стороны, она радовалась при вести о том, что Дорин успешно поправляется: в первый же месяц она прибавила полтора фунта. И в то же время ей становилось еще труднее мириться со своими невзгодами, когда она слышала о тех больных, кому приходится только бороться с болезнью, и больше ничего. Она, казалось, не способна была думать ни о чем, кроме болезни. Ей приходилось делать над собой усилие, чтобы говорить с Бартом о чем-нибудь другом.

Чтение утомляло ее, она не могла сосредоточиться на чтении. Она даже не могла слушать музыку по радио, а раньше это доставляло ей столько радости. Но что пользы вспоминать о былых радостях, если жизнь твоя сейчас совсем съежилась, если она загнана в тесную скорлупу.