— Когда-нибудь, — сказал он, — я напишу диссертацию о психологическом воздействии отдыха: отдых в мире туберкулеза заменяет все остальные добродетели, умение отдыхать само по себе требует таланта, который соответствующим упражнением может быть доведен до степени гениальности.

«Как они могут так спокойно говорить об этих вещах? — подумала Джэн. — У них мозг работает по-другому. Они на вещи смотрят по-другому. Да, я действительно чужая здесь, в этом созданном не мной санаторном мире, куда меня заточили. Это мир теней, и люди в нем только призраки. Порой кажется, что только я здесь живая».

В комнате воцарилось молчание, и слышно было лишь, как Леонард попыхивал трубкой, выпуская целую цепь дымовых колечек, которые проплывали друг через друга, сливались, а потом растворялись в воздухе.

Миссис Карлтон задумчиво кивнула.

— Помните, в «Макбете» говорится: «Не можешь исцелить болящий разум». Может быть, Макбет тоже не мог отдыхать.

— Но мой разум вовсе не болен, — горячо заспорила Джэн и почувствовала, что слезы подступают у нее к глазам.

— Конечно, нет. Я только привела пример. Хотя мне кажется, что все эти мучительные сомнения, которые начинают нас осаждать, как только мы решаем отдохнуть, — это тоже болезнь, ничуть не лучше туберкулеза, что засел в наших легких. Посмотрите-ка на нашу флегматичную Роду, какая она беспечная, беззаботная. Когда она сюда приехала, болезнь у нее была сильно запущена, а теперь она того и гляди всех нас позади оставит.

— Роду ничто не беспокоит, — сказал Леонард, — даже то, что Джордж Армстронг влюблен в нее по уши. А у бедняги повышается температура и дела идут явно плохо.

В санатории не было тайн. Все знали все друг о друге. «Их взгляды хуже, чем рентгеновские лучи, — подумала Джэн возмущенно, — эти санаторские ветераны знают все, а о чем не знают — догадываются». Догадываются ли они, что с ней?

— Мне кажется, Рода должна поправиться, — задумчиво, как будто думая о чем-то своем, произнесла миссис Карлтон.

— Конечно, поправится, потому что Рода — существо без мыслей. Просто красивое животное, — Леонард произнес это с категоричной убежденностью. — Она ест, как голодное животное. Она спит с безмятежностью усталого животного и живет простыми, незамысловатыми радостями животного. Как Рэфлз…

Он присвистнул хозяйскому псу, который вбежал в комнату, часто постукивая лапками. На его курносой мордочке сквозь путаницу шерсти возбужденно сверкали глазки. Рэфлз задержался на мгновение, снисходительно принимая ласку Леонарда, а потом засеменил прямо к постели миссис Карлтон. Он положил на ее кровать передние лапы и, опустив на них голову, уставился на миссис Карлтон с выражением бессмысленного восторга. Миссис Карлтон пощекотала ему нос.

— Ты бродяга, Рэфлз, но я тебя обожаю. — Она расчесывала длинную шерсть, спускавшуюся на глаза Рэфлзу, и пес восторженно сопел.

— Если вы никогда не видели влюбленную собаку, вот она перед вами… — Леонард философски взирал на эту сцену. — Смешной какой пес!

— Зато милый, — миссис Карлтон потрепала его шелковистые уши. — Песик хочет шоколадку?

Рэфлз прикрыл глаза и облизнулся, когда она отломила от плитки кусочек шоколаду. Закатив глаза и роняя слюну, он захрустел шоколадкой, а покончив с ней, снова положил голову на кровать миссис Карлтон. Наконец, устав стоять на задних лапах, он в последний раз бросил на миссис Карлтон обожающий взгляд, улегся под ее кроватью и захрапел.

— Бедный Джордж, — произнесла миссис Карлтон с состраданием. — Он славный парнишка, и я уверена, что Рода не желала ему зла.

Леонард пожал плечами.

— Это дела не меняет — результат один и тот же. Впрочем, все это скоро разрешится, независимо от него. Я слышал, как хозяйка говорила сестре Воон, что она звонила родственникам Джорджа и просила забрать его.

— Не может быть, он ведь так хорошо поправлялся до этого обострения.

— Все так. Но вы знаете, как здесь: он нуждается в уходе, а специальную сиделку он оплатить не может, и вот его выгоняют отсюда.

— Как это ужасно! — Джэн испуганно посмотрела на Леонарда.

— Ужасно, но факт. Я даже не знаю, что является большим преступлением в глазах хозяйки: обострение или отсутствие денег?

Деньги… Джэн тошнило от этого слова. Здесь нельзя было ни на минуту забыть о деньгах. Больные вечно говорили о них.

— Чахотка — она обманщица, — продолжал Леонард, выпустив колечко дыма. — Сначала шесть месяцев. «Через полгода будешь здоров, как бык, или умрешь через год». Но ты не выздоравливаешь и не умираешь, а деньги твои тают, и, наконец, тебе ничего больше не остается, как, совсем отчаявшись, отправляться на заработки, чтобы, заработав, снова вернуться сюда. Если, конечно, ты не такой раздутый буржуй, как миссис Карлтон. У нее ведь денег куры не клюют.

Миссис Карлтон печально улыбнулась.

— Это все правда. Им бы теперь нужно было изменить старую поговорку и говорить по-новому: «Кошелек и жизнь».

Джэн продолжала молча вязать. Сострадание к Джорджу Армстронгу сменил страх за собственное будущее А что, если и у нее будет обострение? Ведь у них не хватит денег, чтобы платить за сиделку. Как экономно она ни расходует, а пенсия ее просто тает. Всю зиму она только диву давалась, куда уходят ее драгоценные тридцать два шиллинга в неделю.

Даже не удается их на две недели растянуть, хотя миссис Карлтон, понимая все это, старалась как-нибудь незаметно избавить ее от лишних расходов.

— Муж мне сюда выписывает все ежедневные газеты, так что мы можем читать и даже обмениваться новостями — они во всех газетах разные, — сказала как-то миссис Карлтон. — И тут у нас всегда полно книг по моей библиотечной подписке, так что мне только будет приятно, если есть с кем поделиться впечатлениями от прочитанного.

И все же расходы Джэн росли. Ей было неудобно, если ее ваза для фруктов пустовала, потому что тогда миссис Карлтон заставляла ее брать фрукты из своей вазы. И каждый раз, когда ходячие больные отправлялись на прогулку в город, все давали им деньги на пирожные к чаю, ведь санаторская пища была такая однообразная и невкусная. Деньги таяли, и Джэн удручала мысль, что она так беспомощна и зависит от других, что она обуза для Дорин, обуза для Барта.

В субботу утром Джэн просыпалась в мире, полном трепетного ожидания. В субботу ей все нравилось. Даже рыхлые гренки и упругая, словно резиновая, яичница, казались восхитительными. Даже Лайла, неряшливая уборщица, которая, натирая пол, шлепала тапочками и беспорядочно слонялась по комнате, возя за собой швабру, даже Лайла казалась совсем другой. В субботу даже Лайла раздражала Джэн меньше, чем обычно, хотя она, уставившись на них своим пустым взглядом, размахивала тряпкой так, что вся пыль летела на их постели. Даже на Лайлу в этот день Джэн, казалось, смотрела через розовые очки — улыбалась, когда та натыкалась на стулья, и перемигивалась с миссис Карлтон, когда Лайла опрокидывала вазу с цветами. Потом шарканье больничных туфель на веранде отмеряло течение времени — десять часов, одиннадцать часов. К полудню Дорин была уже здесь, иногда она приезжала с девушками из своей конторы.

Джэн с жадностью выслушивала рассказ о разных мелочах из их жизни. Когда-то увлеченная книгами и музыкой, она считала малоинтересными подобные мелочи жизни, но сейчас эта жизнь казалась ей полной чудес, а эти мелочи были частью внешнего мира, в котором жизнь кипела ключом, а не стояла на месте, как здесь.

В сумке Дорин всегда оказывалось множество замечательных и крайне практичных подарков. То пижамная курточка, которую Дорин сама связала для нее, то пудра, которая так ей нужна, то карточка самой Дорин в форме ABAC, которую Джэн просила сестру привезти, то снимок, который Барт сделал прошлым летом на побережье и который Дорин нашла в старой сумочке: ветер растрепал их волосы, зубы блестят на лицах, темных от слишком яркого солнечного света. Взглянув на эту фотографию, Джэн как будто снова ощутила и волны прибоя, и песок под ногами, и ветер, обвевающий лицо. И она тщательно заткнула фотографию за уголок рамки, из которой с армейской торжественностью глядела Дорин.