— Хозяйка сказала, что вам можно только до поворота, — напомнил ей Леонард, когда они вышли из ворот и направились по бурой лесной дорожке.

— Все равно, куда идти, лишь бы подальше отсюда.

Леонард усмехнулся.

— Вы сейчас, как узник, выходящий из тюрьмы, верно? Я-то вас понимаю, но никто из тех, кто не жил здесь, не поймет. Вы по горло сыты покоем. Сейчас вот эта Скамья Сочувствия для вас самое подходящее место. Здесь вы будете сидеть у поворота и смотреть, как вверх и вниз по этой горной дороге мчатся машины. Вас присыплет пылью, обдаст дымом паровоза, и вы впервые хотя бы как наблюдатель приобщитесь к дорогому вашему сердцу, прекрасному, грязному, жестокому, отвратительному и горячо желанному миру.

— Мне хотелось бы дойти пешком до Катумбы.

Леонард улыбнулся.

Они медленно шли по дороге среди густых зарослей горного кустарника, молодые побеги эвкалиптов отливали на солнце гранатовым и рубиновым цветом. Из земли пробивались полевые цветы, маленькие туфельки орхидей, какие-то долговязые веретенообразные цветы, бахромчатые фиалки, борония.

Трава пестрела цветами, воздух был напоен их ароматом. Джэн, осторожно нагибаясь, рвала цветы, и резкий освежающий запах обломанных стеблей оставался у нее на руках.

Она с удовольствием опустилась на скамью у поворота дороги, и Леонард сел рядом с ней.

— Не огорчайтесь. Все мы, выходя на прогулку в первый день, чувствуем, что могли бы дойти до Катумбы, а к тому времени, как добираемся до этой скамьи, она кажется даром небес.

Со скамейки открывался вид на Западное шоссе, по которому непрерывным потоком проносились легковые и грузовые автомобили. Зрелище повседневной жизни зачаровывало ее. Два мощных паровоза, часто пыхтя и заполняя прозрачный воздух клубами дыма, тянули товарный состав по крутому склону. Горбатая вершина горы на горизонте, белоснежные облака, плывущие в ясном небе, залитые солнцем аметистовые долины, протянувшиеся на север без конца и края, — все это было только фоном, декорацией; бурное движение на дороге, символ жизни, к которой она возвращалась, было реальной действительностью.

— Великолепный вид, — заметил Леонард, обводя вокруг себя рукой.

— В жизни больше не буду смотреть ни на какие виды, — горячо отозвалась Джэн. — Хочу смотреть на людей, машины, многолюдные улицы.

Леонард попыхивал трубкой, глядя на сплетение горных гряд и долин, уходящих далеко на юг и на север, где они терялись в нависавших низко над землей облаках.

— Я знаю, что вы сейчас переживаете. Когда-то у меня были точь-в-точь такие же ощущения. Но с каждым разом, что я возвращаюсь сюда, мне легче. Не знаю, может, это потому, что я старею и становлюсь ленивее, а может, оттого, что привыкаю философски смотреть на вещи. А может быть, просто трусость. Но каждый раз, когда я возвращаюсь вот к этому, — он указал трубкой на склон шумной дороги, — я делаю это все менее охотно. Может, это и жизнь, но трудная это наука.

— Ничего нет труднее, чем просто лежать в постели день за днем.

— Правда?

— Правда! Я не хочу спокойствия. И наплевать мне на то, что жизнь трудна. Другой я и не хочу. У меня такое чувство, что все эти последние месяцы моей жизни пропали даром, и я постараюсь забыть их, как только выберусь отсюда. Я постараюсь забыть, что была больна.

Морщины на лице Леонарда, казалось, стали грубее. У рта легла горькая складка.

— ТБЦ — совсем не болезнь, малютка Джэн, ТБЦ — это наша жизнь. И всем нам раньше или позже приходится признать это.

От ее сознания эта мысль отскакивала, как плевок отскакивает от раскаленного железа. Джэн вскочила на ноги так быстро, что воздух перекатился у нее в груди, и ей пришлось ухватиться за спинку скамьи, чтобы удержаться на ногах.

— Я не позволю, чтобы это стало моей жизнью. Когда я поправлюсь…

Она вдруг замолчала, вспомнив, что здесь, в Пайн Ридже, не говорят: «когда я поправлюсь». Употребляют всевозможные слова вроде: «когда мой процесс стабилизируется» или «приостановится», но никогда не говорят: «когда я поправлюсь». Она похолодела, вдруг поняв, что это значит. Она прогнала страх, подкравшийся вслед за этой мыслью, и резко ткнула рукой в сторону спокойного, застывшего пейзажа.

— Нет, я уверена, что, когда я уеду, мне никогда-никогда не захочется снова вернуться сюда. Слитком уж здесь пусто, одиноко.

Водворилось молчание. В ее мозгу бурлило много мучительных вопросов. Ей хотелось о многом спросить Леонарда, но она боялась, что он будет давать вовсе не те ответы, какие бы ей хотелось услышать. Ей хотелось просить Леонарда, чтобы он успокоил, утешил ее, а этого он сделать не мог. Ей хотелось выбежать на дорогу и остановить там машину, грузовик, что угодно, лишь бы ее довезли до дому.

Леонард взглянул на часы.

— Пожалуй, нам пора.

— О Леонард! — в голосе ее звучало страдание.

Он поднялся и протянул ей руку.

— Пойдемте, дитя мое. Не нужно переутомляться. Хозяйка будет ругать меня, если вы опоздаете к отдыху.

Она неохотно повернула назад. Сидя на скамье, там, над шумной дорогой, она снова чувствовала себя участницей жизни. Возвращаясь назад, она словно признавала тем самым, что Леонард был прав.

Подошло воскресенье. Джэн с трепетом следила за погодой. Если погода будет солнечная, она снова пойдет к Скамье Сочувствия и будет ждать там Барта.

— Я не буду его предупреждать, — говорила она миссис Карлтон. — Пусть это будет для него сюрпризом. Он знает, что я хожу по саду, но не знает еще, что у меня такие успехи. Когда он покажется из-за поворота, я просто встану, пойду ему навстречу и скажу как ни в чем не бывало: «Привет!»

В среду долины заволокло туманом. В четверг весь мир утонул в тумане, в густой серой пелене которого деревья маячили, словно призраки. В соснах за домом жалобно кричали куравонги. В пятницу волны тумана пришли с юга и заползли к ним в комнату. Все окружающие предметы стали влажными на ощупь, и Джэн все больше поддавалась унынию. Для нее было очень важно, она и сама не смогла бы объяснить почему, но для нее было очень важно дождаться Барта на Скамье Сочувствия и небрежно, как ни в чем ни бывало поздороваться с ним, когда он покажется из-за поворота на дороге, ведущей к Пайн Риджу. Это будет как бы подтверждением того, что она снова стала полноценным человеком, снова стала участником этой жизни, а не выброшенным из нее чужаком. Джэн не могла дождаться мгновения, когда Барт снова увидит ее здоровой — увидит нормальную, прежнюю Джэн, такую, как раньше. Не больную в халате, а девушку в юбке и джемпере, которые ему нравились. И она пойдет с ним рядом по дороге, живя в его мире, в их общем мире.

В субботу ветер разогнал туман и подсушил пропитанную влагой землю. И когда Джэн проснулась спозаранку в воскресенье, она увидела мир, сверкающий и чистый, будто он только что народился заново. Рассветные лучи коснулись горных вершин, в долинах залегли темно-синие тени. Солнце вышло из-за дальней гряды облаков, скрывавшей Сидней, и залило светом комнату. И в его лучах молодая листва на деревьях казалась символом надежды, а бледно-желтые нарциссы — провозвестниками весны.

Когда подошло время его приезда, Джэн отправилась по лесной дороге к Скамье Сочувствия. Она опустилась на скамью: отсюда она могла видеть поезд, когда он выходит на насыпь. Она увидела белый дымок, вырывавшийся из ущелья, и она знала, что это поезд отошел от Вудфорда. Она видела, как он медленно-медленно полз на подъеме от Лоусона. Когда же он прогрохотал вдоль путей, пролегавших под самой ее скалой, сердце у нее забилось так часто, что стало трудно дышать. С ее скамьи не было видно станции, но она слышала, как свистнул и запыхтел паровоз, когда поезд тронулся дальше. Ждать осталось всего пять минут!

Она, не отрываясь, смотрела на дорогу, на которой должен был появиться Барт. До поворота всего пять минут — так он обычно говорил. Она взглянула на стрелки часов и подумала, что они, наверно, стоят на месте. Она снова взглянула на дорогу, но никого не было видно. Потом какая-то фигура появилась над гребнем, и сердце ее бешено заколотилось. Но человек свернул на другую дорогу, и она поняла, что это не Барт. Время тянулось медленно. Она была в таком напряжении, что не могла спокойно сидеть.