Мальчик попытался разглядеть, что было позади затухавшего костра в темноте ночи, где пламя отбрасывало удивительные тени, иногда так похожие на самого Грампи. Наджи скулил и лаял на эту темноту, словно что-то видел там. Потом он устроился поудобнее и затих, уверенный в том, что если в темноте что-то и было, то ему это ничем не угрожало.

Мальчик тоже заснул, и ему виделись приятные сновидения, будто это была не такая уж холодная ночь. Он чувствовал руки матери, обнимавшие его за плечи, а колени его упирались в спину отца, как давно-давно, когда он еще был совсем маленьким. Вот он возвращается обратно в их крохотный домик из рифленого железа, стоящий под огромным деревом, с которого слетают красные лепестки, и земля вокруг покрыта ими, как ковром, таким же, какой есть у жены хозяина в ее большом доме. У них в лачуге нет такого ковра; пол деревянный, но зато всегда промытый, и от него пахнет чистотой, когда он вместе с собакой катается, играя на полу. В жару ноги и руки чувствовали прохладу, исходившую от дерева, и сейчас мальчику казалось, будто снова под ним этот пол, потому что свежий ночной воздух проникал в пещеру по каменистой земле, охлаждая его ложе из листьев.

Теперь всегда во сне он видел, как мама готовит обед, вкусные запахи несутся от плиты во дворе, скоро он сядет за стол, на котором будет много всякой еды. Иногда ему снилась пара диких голубей, которых отец ловил в силки, иногда пойманная им рыба, иногда мясо, купленное в лавке мясника по пути их бесконечных переездов с места на место. Щенок заскулил, и мальчик услышал, как в животе у него глухо заурчало. Он еще выше натянул на себя мешок и глубже зарылся в листья, крепче прижав к себе щенка, и попытался заснуть, потому что только во сне им было тепло, сытно и безопасно.

Мальчик никак не мог понять, чем так заняты отец и мама все эти четыре дня и почему они не возвращаются к нему. Раньше они ни разу не оставляли его одного. Когда отец уезжал работать на дальние скотоводческие фермы, с ним рядом всегда была мама, она пела песни, убирая жилище, стирала белье, готовила обед. Она брала его с собой в дом к белой хозяйке, даже когда ходила туда помогать кухарке на кухне.

А когда дома бывал отец, он обычно или разбирал рыболовные сети, или чистил ружье, или чинил мамины туфли, всегда при этом насвистывая, или просто отдыхал на раскладушке на веранде, читал газеты и тихонько ругался про себя, если то, что он читал, ему не нравилось. Иногда он подзывал к себе маму и просил ее кое-что объяснить, ведь это мама научила его читать, она и сына своего тоже учила сама.

Многое в газетах не нравилось отцу. Его, например, рассердила заметка о том, что где-то были согнаны со своих насиженных мест аборигены, потому что там обнаружили какие-то минералы со странно звучащими названиями и белые захотели заработать кучу денег на разработке этих месторождений. Или сообщение о том, что полицейские поймали нескольких аборигенов и посадили их в тюрьму. Все сообщения об аборигенах ему не понравились. Люди все время чинили какие-то каверзы аборигенам, и постепенно в сознании мальчика укреплялась мысль, что за порогом дома, без Грампи. отца и мамы, его ждет беда лишь потому, что он абориген.

Однажды он спросил отца, почему аборигены живут иначе, чем хозяин и белые фермеры-скотоводы. Глаза отца вспыхнули огнем и покраснели, словно угли, он стиснул зубы, будто надкусывал что-то очень твердое.

— Ты рано начинаешь задавать серьезные вопросы, сынок, и я скажу тебе правду. Белые считают, что из-за цвета нашей кожи мы не такие люди, как все. Белые во всем мире думают одинаково. В Америке, в Англии и здесь, в нашей стране, где мы жили и охотились задолго до того, как они пришли сюда.

Отец никогда не говорил «белые люди», как это обычно делал учитель, он всегда говорил «белые», и голос его звучал по-особому.

— Но что плохого в цвете нашей кожи? — не унимался ребенок. — Это хороший цвет. Когда играешь, не пачкаешься, как белые мальчики, а когда плаваешь или загораешь на солнце, не обгораешь, и кожа никогда не болит и не воспаляется.

Отец качнул головой и засмеялся.

— Да, малыш, на плечах у тебя умная голова, хорошо, что ты начинаешь думать обо всем этом. Никогда не считай, будто иметь темную кожу плохо. Во всем мире сейчас волнения из-за того, что мы, темнокожие, очень долго разрешали обманывать себя. Но этого больше не будет.

Мама подошла к двери как раз в тот момент, когда отец говорил, брови ее сдвинулись, и на лбу появились морщины. Лицо приняло испуганное выражение.

— Хорошо, что ты рассказываешь ему об этом, Джозеф, но предупреди его, пожалуйста, чтобы он нигде и никому об этом не говорил сам. Ведь попадет в беду ненароком.

— В какую беду? — спросил весело отец и засмеялся. Он поднял сына высоко над головой, а потом начал его щекотать, и мальчик сразу же забыл обо всем: о людях с темной кожей, с белой кожей, с розовой кожей, потому что они играли и кувыркались и вместе с ними играл щенок Наджи.

Да, тогда у него было свое собственное имя, то имя, которое произносила мама, когда будила его по утрам, и которым отец окликал его, зазывая пойти половить рыбу. В устах мамы его имя звучало как песня, а отец произносил его, как зов трубы, отрывисто и резко.

— Кемми, Кемми, — тихо звала его мать.

— Кем, — говорил отец, и Кемми оставлял все свои занятия и шел к нему.

Пока мальчик лежал без сна, дрожа от холода, слова мамы и слова отца проносились у него в голове, словно волны радиопередачи в школе, которые он не всегда понимал. Но ему было ясно одно: «Рассчитывай на самого себя, белые никогда не сделают тебе добра, если это не выгодно для них самих».

Кроме этого, он уже давно понял: им пришлось покинуть ферму потому, что белый полицейский грозил причинить ему зло, а отец и мама не хотели допустить этого, да и он тоже не хотел. Он вспомнил лицо матери в тот день, когда полицейский ввалился к ним в дом и громким голосом стал что-то выговаривать ей, а он и половины не понял из его слов. Огромные черные глаза матери широко раскрылись, она зажала рот руками, будто боясь произнести недозволенное. Он понял смысл разговора лишь в тот момент, когда полицейский крикнул:

— Скажи своему Бунгу, что мы придем за мальчишкой в субботу. Предупреждаю, чтобы вы вели себя благоразумно. В приюте в Брисбене ему будет куда лучше, чем здесь, среди этого сброда без всякого будущего.

А когда у мамы из глаз брызнули слезы, этот здоровяк проворчал:

— Какого черта ты ревешь? Ты сама родила мальчишку с умной головой. Так ведь не захотите же вы с отцом оставить его здесь, с никчемными черномазыми.

И он ушел, пнув по пути Наджи, зарычавшего на него.

Когда отец вернулся домой, он поднял сына с пола и так сильно прижал его к себе, что мальчику стало больно.

— Мы уедем отсюда, — сказал он голосом, испугавшим ребенка. — Как хорошо, что на прошлой неделе мне заплатили сразу за три месяца. Теперь у нас набралось шестьдесят долларов. Черт их знает, зачем они привязались к ребенку, и наплевать нам на то, что они хотят сами платить за его обучение и еду. Собери-ка, что можно прихватить с собой сегодня ночью: плитку, пару одеял, чайник, чашки, тарелки, может быть, еще кое-что, необходимое в дороге. Кто знает, может, они заявятся раньше, чем обещали.

Мама робко взглянула на отца сквозь черные кудри волос и чуть слышно спросила:

— Куда же мы поедем?

— Подальше от этих мест. Сначала попытаемся добраться до побережья, а затем проселочными дорогами в Новый Южный Уэльс, там мы будем уже вне опасности. Отправимся, как только взойдет луна, тогда мы опередим их на целых шесть часов.

Едва придя в себя, мальчик спросил:

— А как же Наджи?

— Щенка оставим здесь.

Мальчик принялся всхлипывать, ведь Наджи жил у него с тех пор, как его взяли совсем маленьким, но отец снял сына с рук и объяснил:

— Не плачь, Кемми, нам нужно будет прокормить три рта, и мы не можем оставить четвертый.