Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Ссоры у них возникали не часто. Отец всегда разговаривал с мамой ласково. Возвращаясь домой, он обнимал маму потными пыльными руками, прижимал к себе, и она смеялась, когда он щекой терся о ее щеку, и просила, больше никогда так не делать, хотя Кемми чувствовал по ее голосу и смеху, что ей это нравилось. Он все еще помнил, как маме очень хотелось, чтобы все они жили на миссионерской ферме. Она говорила об этом со слезами в голосе. Но сама она когда-то убежала из миссии, чтобы жить вместе с отцом. Потом за ними приехали священник и полицейский, и они поженились так, как женятся белые, в церкви при миссии, которую мама считала самым красивым местом на земле.

Отец носил такую же одежду, как и белые скотоводы. Возвращаясь домой после целого дня, проведенного в седле, он снимал эту одежду и относил в душевую. Он сам соорудил душ из керосинового бака, проделав в нем дырочки. Когда мама, взобравшись на лестницу, лила воду в этот бак, вода стекала вниз, как водопад, который он ходил смотреть вместе с Грампи.

Ему нравилось вместе с отцом играть и прыгать под душем, смотреть на его огромное черное тело и мышцы. Отец часто играл с ним, подбрасывал его в воздух, щекотал и спрашивал, чему он выучился за этот день. Они все вместе смеялись, а их собака Наджи заливалась веселым лаем.

Выходя из дома, отец вдруг совсем менялся. Он делался строгим, и голос его звучал по-другому. Он говорил не так оживленно и громко, как дома.

Мальчику почудилось, будто он снова видит отца сидящим на веранде, где стояла его кровать. Они жили в маленькой хижине, которую хозяин предоставил родителям после их свадьбы. Двое друзей помогли отцу перестроить ее, поднять крышу, и им не приходилось, как другим аборигенам, входить в жилище согнувшись. Даже отец мог стоять в полный рост.

— Учись стоять, не сгибая спину, сынок, — говорил отец.

Сам он стоял, не сгибаясь, даже когда приехал на мотоцикле полицейский и без стука ввалился к ним в дом. Мама очень испугалась, глаза у нее округлились, как у кролика, за которым гонится собака, руки задрожали. А отец даже бровью не повел. Он лишь выпятил нижнюю губу и смотрел зло и сердито. Отец не дрогнул, но мальчик почувствовал, как гнев захлестывал его всего. Почему этого не замечает полицейский, думал Кемми.

«Хм-хм», — только и сказал, как обычно, отец.

Когда полицейский ушел, отец тихо выругался.

— Ишь тихоня, черный негодяй! — выругался, уходя, полицейский.

— Что такое негодяй? — спросил Кемми.

Отец раздвинул в улыбке губы, обнажив ряд ровных белых зубов, смешно сморщил нос, словно собирался зарычать, и весело сказал:

— Скоро узнаешь, сынок. А теперь иди делай уроки, чтобы, став взрослым, иметь такую работу, когда никто не посмеет назвать тебя таким словом.

Мальчик понимал, что негодяй — это плохой человек, но он не знал значения этого слова. Грампи лишь покачал головой, когда он спросил его об этом.

Кемми всегда жалел, что все еще не научился разводить огонь без спичек, одной заостренной палочкой, как это делал Грампи. Ведь когда разжигаешь костер, как Грампи, то кажется, будто он твой собственный, а если от спички, — то это уже совсем другое дело.

Грампи умел многое, и Кемми старался подражать ему, и в особенности он завидовал тому, как Грампи мог бросить бумеранг и заставить его вернуться обратно. Грампи рассказывал, что когда он был еще ребенком, не больше Кемми, он уже умел бросать бумеранг и ловить кенгуру в прыжке. Но показать, как это делается, Грампи не мог, потому что вокруг уже не осталось кенгуру.

Кемми, конечно, больше нравилось жить с Грампи, и он очень горевал, когда отец забрал его из резервации. Но лачуга среди деревьев, в которой жил дед, была совсем не такой крепкой, как их домик, который не пропускал ни дождя, ни ветра и в котором было всегда светло от солнечных лучей. В лачуге Грампи и бабушки ветер и дождь гуляли свободно, там было темно и низко, нельзя было даже встать во весь рост. Когда бабушка заболела и Грампи пошел к управляющему пожаловаться на лачугу, тот только накричал на него:

— От меня не жди на ремонт ни денег, ни материалов. Дом у тебя еще приличный, вы, чернокожие, слишком уж хорошо стали жить. У твоего отца и деда вообще не было никаких домов, так ведь? Подумаешь, ветер гуляет в доме или дождь мочит вещи. Да и вообще, какие у тебя там вещи? Готов поспорить на последний доллар, что дождю и мочить-то нечего.

Рассказывая это бабушке, Грампи сплюнул на огонь, будто там сидел сам управляющий, которого он потихоньку называл «белым буйволом». Потом стал рассказывать мальчику о прошлом, когда у аборигенов еще не было денег. Все они выходили тогда на охоту с бумерангами и копьями. Сами добывали себе пищу, а вечерами собирались у костра и устраивали танцы — корробори. Иногда Грампи брал свою дудку — диджериду, — начинал играть, бабушка принималась хлопать в ладоши, а другие старики неуклюже танцевать.

Чаще всего аборигены в резервации голодали. Продуктов, которые они получали, не хватало, нередко к концу месяца продукты портились, и их могли есть только собаки. Управляющий с круглым красным лицом садился на грузовик, объезжал резервацию и, не останавливаясь, нажимал на сигнал, созывая население. При этом он обычно кричал:

— А ну, пошевеливайся, богом обиженная Кэт!

— Ты что, одним глазом совсем ничего не видишь, Банги?

А у Грампи, который никогда не торопился, он спрашивал:

— И кого ты из себя корчишь, старик? Уж не короля ли этих черномазых?

Все говорили управляющему: «Да, сэр» и «Слушаюсь, сэр», хотя потом, собравшись у костра вечером, забавлялись, передразнивая его.

Каждый месяц, когда начинала ощущаться острая нехватка продуктов, управляющий привозил на тележке бадью с какой-то странной мешаниной, которую он называл овсяной кашей. Грампи говорил, что жена управляющего варила эту жижу из мухи и воды, добавляя немного сахара.

Управляющий брал большой половник, похожий на жестяную кружку, укрепленную на палке, и, стоя возле бадьи, разливал кашу по мискам. Капли этой жижи падали на землю, и ее тут же жадно, вместе с пылью, слизывали собаки. Случалось, что вместо сахара в кашу клали соль, и тогда после еды всем очень хотелось пить.

Однажды Грампи попытался было выстроить аборигенов в одну линию, чтобы не было толкотни и не разливалась каша, но управляющий заревел на него:

— Ты кто здесь такой, паршивый ниггер, чтобы отдавать приказы? Я здесь хозяин, ты этого разве не знал? Если я еще раз увижу, как ты расталкиваешь людей, я тебя быстро утихомирю. Считаешь себя важной персоной из-за того, что твой негодяй-сын помешался на профсоюзах, да?

Бабушка, Грампи и мама рассказывали ему истории, которые он запоминал и знал наизусть, а когда он сам начинал их рассказывать, как будто сам принимал в них участие, все начинали смеяться, ерошили ему волосы и говорили:

— Ну, а уж это ты придумал, малыш, тогда тебя здесь еще не было.

А иногда говорили так:

— Ты был слишком мал, чтобы все это помнить.

Но он действительно помнил, как стоял возле толпы людей, старавшихся пробиться поближе к тележке с кашей, и слышал, как они кричали неистовыми голосами:

— Налейте мне, босс!

— Сюда, в эту миску, босс. У меня четверо детей, босс.

— Налейте мне, босс, у меня двое ребятишек!

— Дайте мне, босс! У моей жены маленький ребенок, он еще сосет грудь.

Грампи никогда не кричал, он стоял молча и лишь держал свою миску выше других. И вот однажды управляющий протянул к нему свой половник, но вылил из него кашу не в миску, а прямо деду на голову и закричал:

— Ну, как тебе нравится, ниггер? Поменьше болтай языком, а то еще раз получишь.

Все захохотали, а Грампи только выставил вперед нижнюю губу и поднял миску еще выше. Управляющему пришлось налить ему два полных половника каши.

Рассказы Грампи были всегда интереснее историй учительницы. Она читала им про белых детей, у всех у них было много всевозможных вещей, о которых аборигены и не слыхали. Поэтому такие рассказы Кемми не трогали.

16
{"b":"16434","o":1}