Три из четырех лошадей пали после полудня, нахватавшись какой-то мохнатой травы, росшей вдоль узкой тропки, долго петлявшей по болотистой пойме и в конце концов выведшей путников к песчаной береговой косе под высоким обрывом. Уже здесь, на берегу, Норман заметил, что его кобылу как-то странно поводит из стороны в сторону и что, с трудом вытаскивая из песка свои копыта, она напоминает муху, попавшую в медовую лужицу. Сперва Норман отнес это на счет липкой влажной духоты, сменявшей утреннюю прохладу по мере того, как солнце достигало зенита; подумал также об укусах разнообразного гнуса, упоенно вьющегося над лошадиными крупами, о крупных, чуть ли не в полпальца мухах, мечущих вокруг всадников широкие жужжащие петли. Но когда у лошади так вздулся живот, что под седлом стала трещать подпруга, он вспомнил о мохнатой траве.

Лошадь хотела пить. Она поводила острыми чуткими ушами, тянула к воде длинную породистую морду, а когда Норман отпустил поводья, побрела в редкий прибрежный камыш и остановилась лишь тогда, когда стремена всадника коснулись мутной поверхности воды. В каблук с силой ударила небольшая рыбешка; лошадь вытянула морду, жадно раздула тонкие ноздри и стала пить, шлепая по воде бархатной губой и влажно екая вздувающимся нутром.

И вдруг поверхность воды под лошадиным горлом забурлила от быстрого мелькания горбатых рыбьих спинок с острыми колючими плавниками. Лошадь испуганно вскинула голову, захрапела, встала на дыбы и, едва не выкинув из седла Нормана, замолотила по воде копытами. Река вмиг потемнела и буквально закипела от рыбок: они выскакивали из воды, стукались о тугое лошадиное брюхо, падали обратно и выпрыгивали вновь, широко распяливая в полете квадратные зубастые пасти. Лошадь тонко, испуганно заржала и умоляюще наставила на человека выкаченный лиловый глаз. Норман дернул повод, ударил по воде серебряными звездочками шпор, но лошадь, вместо того чтобы повернуться к берегу, вдруг стала так оседать в реку, как если бы ей подрезали сухожилия на задних бабках. Мутная, бурлящая вокруг вода окрасилась кровью; прыгающие рыбки ударяли в плечи и грудь Нормана; две из них уже запутались в гриве, а одна допрыгнула до лошадиного уха и повисла, вцепившись в него острыми коническими зубками.

Норман бросил поводья, подтянул ботфорты и со страшными проклятиями высвободил из стремян ноги в высоких кожаных сапогах. Затем выхватил из-за пояса тяжелый кривой палаш и, вцепившись свободной рукой в лошадиную гриву, вскарабкался на седло, яростно и слепо полосуя бурлящую воду сверкающим клинком. Лошадь хрипло надрывно ржала, вздрагивала и все глубже погружалась в реку, судорожно вытягивая морду и все еще обращая к стоящему на седле всаднику прощальный взгляд выкаченных окровавленных глаз.

И Норман понял этот немой призыв. Он выхватил из-за пояса пистолет, быстро наклонился и, с трудом удерживая равновесие, выстрелил коню в ухо. Отдачей Нормана бросило вбок, но в последний миг он с силой оттолкнулся обеими ногами от мокрого, скользкого седла и упал в камыши недалеко от берега.

Когда он выбрался из реки и оглянулся, лошадиная голова уже скрылась, а поверхность воды на том месте была похожа на мостовую, вымощенную внезапно взбесившимся булыжником. Три оставшиеся лошади лежали на песке и, подломив под раздутые животы тонкие голенастые ноги, тяжело, с хрипом, втягивали ноздрями трепещущий от гнуса воздух. Три человека стояли чуть поодаль и, забыв про лошадей, с опаской поглядывали на реку, словно ожидая появления какого-нибудь жуткого чудовища из тех, о которых с таким жаром и воодушевлением рассказывают в портовых кабаках разогретые ромом морские бродяги.

Норман встряхнул отяжелевшей рукой, и на песок с клочком мокрого кружева в крепких угловатых челюстях шлепнулась горбатая, поблескивающая перламутровыми блестками рыбка.

— Падре! — негромко позвал он. — Не откажите себе в удовольствии взглянуть на эту любопытную разновидность Божьего бича, на эту помесь парфянской саранчи с тигровой акулой!

Падре, порядком исхудавший за долгий переход, поправил на голове остроконечный колпак, изготовленный из нескольких длинных, связанных черенками листьев, оторвал взгляд от реки, подошел к неподвижной, облепленной песком рыбе, осторожно, двумя пальцами взял ее за хвост, поднял и попытался выдернуть клок кружев из ее плотно сжатых челюстей. Но это удалось ему не сразу: рыбья хватка была стальной, и для того, чтобы разжать ей челюсти, падре пришлось воспользоваться лезвием длинного узкого ножа. Миролюбивый священник вооружился им после того, как при сборе сучьев для вечернего костра услышал в кустах негромкий предупредительный рык и, подняв голову, разглядел в пяти шагах смутный, плавно очерченный силуэт небольшого зверя с горящими в сумерках глазами.

Когда он рассказал об этом Норману, тот только молча покачал головой, а затем полез в брошенную у дерева седельную сумку и достал тяжелый длинноствольный пистолет с курком в виде изогнутой змеиной головки. Но падре настаивал именно на кинжале и, получив его, тут же показал Норману, что его руки способны не только помахивать кадилом и перелистывать молитвенник. Он попробовал пальцем лезвие, слегка подправил его на подобранном с земли камешке и на ремне седельной сумки, а затем, ловко выдернув из Норманова кармана шелковый платок, подбросил его в воздух и, когда платок развернулся, ловким крестообразным взмахом рассек его на четыре клочка.

— У пистолета, — сказал падре, при свете костра разглядывая гравировку на лезвии, — есть два больших недостатка: во-первых, он может дать осечку, а во-вторых, им можно воспользоваться только один раз…

Вдруг в темных кронах послышалась какая-то возня, резкие тонкие крики и хлопанье крыльев. Падре быстро закатал рукав сутаны, перехватил рукоятку кинжала, глянул вверх и, резко вскинув руку, метнул кинжал в мелькнувшую над головами тень. Норман услышал хорошо ему знакомый глухой звук пробивающего плоть лезвия, яростный, захлебывающийся писк, предсмертный трепет тяжелых крыльев, и в следующий миг у его ног распласталось насквозь пронзенное кинжалом существо, похожее на гигантскую летучую мышь. Падре потянул существо за крыло, перевернул, выдернул кинжал из заросшей бурым мехом грудки, вытер его подобранным с земли клочком платка и, вложив в грубые кожаные ножны на поясе, выхватил из костра разгоревшийся сук.

— А вот вам и вампир! — пробормотал он, разглядывая оскаленную мордочку зверька в неровном порывистом свете своего факела. — Отряд Primates, подотряд Prosimii, семейство Lemuridae, род Hapalemur… Поселяются в непосредственной близости от мест обитания человека и ведут преимущественно ночной образ жизни. Питаются кровью как человека, так и крупных млекопитающих. Служат переносчиками так называемого «синдрома маки», проявляющегося в постепенном перерождении постэмбриональной ткани и последующем изменении всей анатомической и физиологической структуры организма…

— Нельзя ли попроще, падре, — хмуро перебил его Норман, с опаской поглядывая на плотный лиственный шатер, озаренный пламенем костра.

— Отчего же нельзя, — проговорил падре, доставая из своей седельной сумки небольшой, разделенный на секции ящичек с инструментами и химикалиями, — если хапалемур напьется крови, ну, скажем, дикого кабана или крупной обезьяны, а затем нападет на человека, кровь предыдущей жертвы проникнет в свежую ранку, и через некоторое время человек начнет деградировать…

— Каким образом?

— Все зависит от предыдущей жертвы, — неторопливо продолжал падре, передавая Норману факел и склоняясь над распластанным трупиком, — если это, предположим, был олень, то у человека начинают постепенно срастаться и окостеневать пальцы, морда вытягивается, зубы выпадают и заменяются новыми, и по мере этой замены человек утрачивает мимику и навыки речи…

— Короче, звереет, — ухмыльнулся Норман, держа факел и глядя, как падре ловко сдирает шкурку с коченеющей тушки и извлекает тонкие косточки из кожистых крылообразных перепонок.