Но один бородач, как видно, чудом уцелел среди всеобщего побоища. Утренняя стража захватила его на темной улочке, над которой ровными уступами возвышались поставленные друг на друга пакито — жилища бедняков, сложенные из ноздреватых плит ракушечника и покрытые несколькими слоями тростниковых циновок. Впрочем, захватывать бродягу было бы даже странно: тощий и жилистый старик и не думал удирать или сопротивляться. Стражники говорили, что он словно сгустился перед ними из пыльного столба, неярко сияя длинными вьющимися кудрями и редкой серебристой бородой. Да и попробовал бы он куда-нибудь удрать от этих бегунов на своей одной ноге и двух кривых сучковатых подпорках!
Стражники доставили старика в храм Пернатого Змея, куда всегда помещали всяких случайных бродяг, прежде чем жрецы решали их участь. Впрочем, в этом вопросе мудрые толкователи божественных посланий — орлиных полетов, небесных всполохов, расположения человеческих внутренностей, дымящихся перед жертвенным камнем, — не отличались особой изобретательностью. Бродягу ждала жаркая благовонная баня, вырубленная в склоне дымящейся горы, покрывало из тончайшего хлопка, увядающие тростниковые циновки на крутых ступенях пирамиды и короткий точный удар широкого клинка под нижнее ребро.
Но при виде одноногого жрецы пришли в замешательство; по обычаю приносимый в жертву должен был сам совершить восхождение на пирамиду, чтобы Иц-Дзамна не разгневался на то, что ему в жертву приносят тех, кто уже ни на что не годен. Один Толкователь Снов осторожно высказался в том смысле, что странное появление в Городе одноногого бородатого бродяги может представлять некое знамение, а потому старика следует оставить в покое и подождать, пока загадка разрешится сама собой. С ним согласились, и бродяга, каким-то образом понявший, на чем сошлись жрецы, почтительно склонил перед ними пепельную голову, приложил к загорелой до черноты груди длиннопалую жилистую ладонь, повернулся и, опираясь на свои подпорки, заковылял к просветам между колоннами. А ближе к ночи Толкователь Снов призвал к себе одну из бывших весталок, после утраты девственности обратившуюся в жрицу любви при храме Ягуара. Та явилась в назначенное время, и Толкователь до восхода луны прохаживался с ней под плоскими перекрытиями храма, словно поддразнивая своей нарочито невнятной речью укрывавшихся среди колонн осведомителей. А так как до слуха каждого осведомителя все-таки доносились обрывки разговора, то под утро они собрались все вместе для составления полного сообщения владыке Катун-Ду. Вот и сейчас, переводя трубку с городской площади на широкие уступы склона, загроможденные извилистыми рядами бедняцких построек, владыка то тут, то там замечал темные неподвижные силуэты тех, кого почтительно называли «государственными ушами».
В последнее время они все больше утомляли и раздражали Катун-Ду своими бестолковыми доносами. Всюду раздавались тоскливые однообразные жалобы на засуху, голод, на то, что богам покоренных еще их далекими предками племен по обычаю все еще приходится приносить в жертву домашнюю птицу, от которой принесшему достаются только желтые чешуйчатые лапы, а все остальное отходит жрецам. Смутно доносили о том, что Толкователь Снов со всех сторон опутал одноногого бродягу своей паутиной, сотканной из потухших взглядов бывших весталок, ставших жрицами любви. Эти несчастные, доведенные почти до бесчувствия грубыми случайными ласками ночных бродяг и воинов, возвращающихся из дальних походов, доносили Толкователю о каждом шаге старика. Жрицы любви жили в щелястых камышовых шалашиках, расставленных по всему Городу, и как бы передавали бродягу по цепочке, следя за ним сквозь просветы между тростинками. Доносили и то, что вечерами старик вдруг неожиданно пропадал из виду, словно проваливаясь в мутное беловатое, невесть откуда налетевшее облачко. Муть рассеивалась, а к утру вновь сгущалась перед каким-нибудь из камышовых жилищ, и старик, возникший из облачка, выбрасывал на камни мостовой свои подпорки, пугая размякшего от ночных ласк солдата.
Когда Толкователю Снов доносили об этих странных исчезновениях и появлениях бородатого бродяги, он только насмешливо щурился, приспуская тонкие угловатые шторки век, а потом принимался весьма серьезно и внимательно расспрашивать доносителя о его здоровье и о болезнях его предков и родственников. При этом Толкователь напускал на свое обычно непроницаемое лицо выражение такого искреннего сострадания, что доноситель совершенно забывал о сути и смысле первоначального разговора. Старые солдаты начинали жаловаться на свои раны, на мизерные выходные пособия, на жадных шлюх и бесстыжих кабатчиков, вытряхивающих из них и эти скудные гроши.
— А что еще остается в жизни старому воину, кроме дряхлой морщинистой шлюхи и кувшина прохладной чичи! — сокрушался изрубленный шрамами и исколотый татуировками ветеран, перебирая на груди ожерелья из высушенных человеческих пальцев.
— Ты прав в своем гневе, почтеннейший, — кивал головой Толкователь, — мои уста перенесут твои слова в уши Владыки!
Ветеран со скрипом сгибал опухшие натруженные колени и припадал к стопам Толкователя, подставляя ему пыльные растрепанные перья старого шлема. Толкователь раздвигал перья, благословлял старого воина плевком в темя, и тот, почтительно пятясь, доходил до каменной лестницы, ведущей к широкому круглому отверстию в потолке исповедальни. Когда он поднимался по ступеням и исчезал в светлом проеме, Толкователь значком отмечал на глиняной карте Города место появления или исчезновения старика, а затем, прикрыв крошечные храмики и пирамиды покрывалом из шкур ягуара, призывал к себе следующего доносителя.
Картина выходила невразумительная, а точнее, не выходила никакая. Старик исчезал и возникал наподобие стаек мелких ночных кровососов, вылетающих под вечер из щелей между камнями и беспорядочно снующих в холодеющем воздухе площадей и переулков. Иногда он проводил ночь в каком-нибудь кабаке, но и здесь за ним нельзя было заметить каких-либо особенных пристрастий к заведениям того или иного пошиба. А так как с некоторых пор высочайший Указ об установленных местах стал соблюдаться настолько небрежно, что как бы и вовсе утратил свою силу, то старик, как, впрочем, и любой городской бродяга, мог переступить порог самого шикарного заведения, сдав, конечно, привратнику все имеющееся при себе оружие. Но оружия одноногий не носил, а на его подпорки Указ не распространялся, хотя о том, что старик пользуется ими не только при ходьбе, Толкователь догадался, когда, отчаявшись в слежке, попробовал подослать к нему убийц — трех отчаянных, изувеченных палачами каторжников, доставленных из каменоломен именно по этому случаю. Вооруженные мечами, они настигли старика в одном каменном тупичке и стали неторопливо и даже как-то небрежно загонять его в угол. Но первый же выпад кончился тем, что меч раскололся о каменную стену, а нападавший захрипел, наткнувшись горлом на выставленную стариком подпорку, и рухнул в пыль у стены, судорожно хватая воздух изуродованным ртом. Второй, все норовивший зайти сбоку и ударом камня в подпорку сбить старика с ног, даже не успел заметить мгновения, когда одноногий развернулся к нему и, резко бросившись вперед, так стукнул в его клейменый лоб единственной пяткой, что каторжник отлетел прочь и, грохнувшись спиной о камни мостовой, испустил дух. Третий не стал искушать судьбу и, бросив в старика свой тяжелый короткий меч, пустился бежать из тупичка, едва удерживаясь от вопля леденящего ужаса.
— О почтеннейший! — залепетал он, скатившись по лестнице в исповедальню и падая в ноги Толкователю. — Я ни разу не видел столь совершенного мастерства в столь хилом и увечном теле. Пощади меня!
Толкователь Снов поднял руку; по этому знаку от стен исповедальни отделились две высокие темные фигуры в кожаных панцирях, плотно облегавших сухие узловатые переплетения мышц и сухожилий. Один из них разжал бедняге челюсти, а другой молча просунул между зубами твердые, как камень, пальцы и с чмокающим звуком вырвал короткий извивающийся язык. Потом они подтащили обмякшего, булькающего горлом каторжника к небольшой квадратной нише в стене, умелыми руками затолкали туда слабо сопротивляющееся тело и заложили проем тяжелой шероховатой плитой.
