— И ты, Фарл? — сочувственно спросил Дильс.

— Я? — засмеялся Фарл. — Я лежал, уткнувшись носом в площадную пыль перед копытами коня, и она скрипела у меня на зубах и забивала перетянутую волосяной петлей глотку.

Ветер за бортами усилился, по палубе над головами прикованных гребцов затопотали босые ноги, мачты заскрипели в гнездах, принимая тяжесть множества матросов, карабкающихся на реи по туго натянутым вантам. В загонах вдоль бортов забеспокоились и заколотили копытами в доски стен и палубы кони.

Рысенок, уютно свернувшийся на скамье между Дильсом и Фарлом, потянулся, повел носом, прислушался, поставив торчком густые кисточки на кончиках ушей, скользнул в проход между скамьями, припал к доскам, замер на мгновение, молнией метнулся к основанию мачты и тут же встал на все четыре лапы, держа в зубах толстую черную крысу.

За те десять дней, пока Дильс оправлялся от раны в плече и привыкал к веслу и железному кольцу вокруг пояса, рысенок переловил почти всех крыс в трюме, так что теперь, засыпая, гребцы могли не беспокоиться, что крысы объедят их ноги.

Раз в день в трюм спускался Эрних. Он тоже проходил между рядами, перебрасываясь с каждым из прикованных одной-двумя фразами на его языке. Смазывал раны маслом, издающим резкий запах неизвестной Дильсу травы, и вливал в пересохшие губы по глотку прохладного терпкого настоя, утолявшего жажду и возникавшую порой нестерпимую боль в животе, в том месте, где ребра собираются в одну точку, наподобие лучей Синга.

Эрних говорил, что всех женщин и детей держат на верхней палубе, отделив их от лошадиного загона тонкой дощатой перегородкой, что простые матросы, набранные по всем берегам и селениям, спят вдоль бортов, а сами гардары живут в большой каюте на носу корабля и что каюта эта разделена на верхнюю и нижнюю. Впрочем, гребцы и сами догадывались об этом, слыша, как порой из-за толстой переборки, отделяющей носовую часть трюма от той, где помещались их каторжные скамьи, до них доносились крики, брань, звон клинков и битого стекла.

Еще Эрних сказал, что ему удалось вылечить от лихорадки наложницу капитана — начальника гардаров — и что после этого ему было присвоено звание корабельного врача. Раньше эту должность исполнял один из захваченных гардарами жрецов, но тот при каждом случае пользовал больных тем, что взрезал им запястья и собирал в подставленную миску вытекающую кровь. Затем он удалялся с этой миской на корму, что-то шептал, окунал в кровь выловленную рыбку, а затем, громко выкликнув непонятное заклинание, выбрасывал рыбу за борт. Сам он, когда гардары стали выпытывать у него секрет этого лечения, сказал, что рыба вместе с кровью забирает у человека его болезнь и навсегда исчезает с ней в морской пучине. Может, это было и так, но после того, как вместе с кровью трех подобранных на маленьком островке матросов рыбы унесли за борт и их жизни, жреца отставили от больных и, наверное, сбросили бы за борт, но в ту ночь к корме корабля прибило плот кеттов, и в общей суете про жреца как-то забыли. Потом, конечно, вспомнили, но Эрних вступился за него, сказав капитану, что жрец невиновен, так как боги подобранных, но не воспринявших его лечение матросов оказались, по-видимому, сильнее тех, которым поклонялся неудачливый лекарь. К тому же жрец оказался весьма искусен в ловле рыбы: он не просто бросал с борта привязанный к бечевке длинный железный крюк с насаженным на него куском мяса или рыбы, а еще крепил поверх него груз, увлекавший приманку вглубь раньше, чем ее сорвут крикливые прожорливые чайки или растреплет стремительная рыбья мелочь, снующая у самой поверхности воды. Приманка одним куском погружалась на глубину и становилась коварной смертоносной добычей крупных акул, неотступно преследовавших корабль в ожидании очередного покойника. Но с тех пор как Эрних стал обходить гребцов, пользуя их своим настоем, те стали умирать реже, так что гардарам почти не приходилось размыкать замок в конце длинной цепи и вытаскивать на палубу истощенный труп. Тогда акулы оголодали и стали бросаться на приманку с лета, едва она касалась воды.

Из женщин племени кеттов умерла только старая Мэгея, да и то оттого, что она вышла из общего загона как раз в тот миг, когда на палубу втащили крупную акулу, и та ударом хвоста перебила ей позвоночник. Матросы хотели тут же выкинуть старуху за борт, но Эрних упросил капитана позволить ему совершить над покойницей обряд по кеттскому обычаю, сказав, что, если этого не сделать, беспокойный дух старухи может навлечь на корабль большие бедствия.

Норман — таково было имя капитана — ответил не сразу. Он стянул с головы свою плоскую широкополую шляпу, чудом не слетавшую с него даже при самых сильных порывах ветра, стряхнул с полей и перьев несуществующие пылинки, переглянулся со своим жрецом, именовавшимся падре, и, пробормотав, что все это сказки для глупцов, милостиво кивнул головой.

По случаю погребения Эрних облачился в порядком потрепанную мантию, извлек из кучи наваленного в женском загоне скарба свой бубен и даже упросил Нормана выпустить оттуда трех молодых жриц. Они вышли без всякого удивления, и Эрниху даже показалось, что они неплохо знакомы с устройством палубы. Но эту деталь он отметил попутно, ибо думал сейчас о том, как обеспечить участие в погребальном обряде Дильса и Свегга. Здесь Норман сперва уперся, но падре согласно кашлянул за его спиной, и он вновь кивнул головой и сделал знак своим, означавший, что обоих воинов можно освободить из оков и вывести на палубу. Те поднялись и встали рядом, чувствуя на себе уколы враждебных настороженных взглядов и сами поглядывая не столько на блестящие обнаженные клинки гардаров, сколько на черные дырочки пистолетных стволов, направленных на них со всех сторон.

Обряд совершился по всей форме, если не считать того, что воинам пришлось скрестить над Мэгеей голые и твердые, как кремень, руки, так как их ритуальные копья затонули в волнах вместе с плотом. После этого сверток из шкуры, крест-накрест перетянутый веревками, полетел за борт, сопровождаемый заунывными воплями жриц и гулким грохотом бубна, а воины вернулись в трюм и были вновь посажены на цепь.

— А куда же исчезла душа вашего одноногого? — спросил Норман, когда молодых жриц, искоса поглядывавших на дверь, ведущую в каюту гардаров, тоже загнали в дощатую загородку на палубе. — Ведь ты не успел разыграть вокруг него весь этот балаган, разве не так? — продолжал он, в упор глядя на молчащего Эрниха.

— Воля богов свершилась над ним сама по себе, — наконец ответил он на языке гардаров так, чтобы его мог услышать стоявший чуть поодаль падре.

— Выходит, у ваших богов двойная воля, — промолвил падре. — И судьба душ, их посмертный путь может и не зависеть от твоих заклинаний.

— Они — боги, а я всего-навсего жрец, — ответил Эрних, — такой же, как и ты.

— Но тогда получается, что твои боги властны только над мертвыми?

— Для моих богов нет живых и мертвых, — сказал Эрних.

— Не понял, — поморщился падре.

— Есть только души, переходящие из одних тел в другие, воскресающие в разных обличьях…

— Так выходит, что старуха не умерла? — усмехнулся падре. — Когда же мы будем праздновать ее возвращение на нашу грешную землю?

— Грешную? — переспросил Эрних. — Что это значит?

— Возьми вот эту книгу. — Падре достал из складок мантии на толстом животе потрепанный томик в кожаном переплете и протянул Эрниху. Тот осторожно взял томик, положил его на ладонь правой руки и осторожно, словно это был только что вынутый из очага кувшин, погладил его левой ладонью.

— Раскрой ее, не бойся, — ласково сказал падре.

— Я не боюсь, — сказал Эрних и, зацепив ногтем середину томика, разломил его пополам.

— Смотри, — сказал падре, — что ты видишь?

— Значки.

— Они тебе известны?

— Нет.

— Но ты хотел бы в них разобраться?

— О да! — воскликнул Эрних. — Ты поможешь мне?

Падре помолчал немного, глядя на пенный след за кормой корабля, а затем сказал: