Я в последний раз огляделась вокруг. За окном виднелись лица. Много-много-много лиц. Некоторые прижимались к стеклу, отчего их черты были искажены – расплющенные носы, смешные губы. Другие держались чуть поодаль, дожидаясь своей очереди заглянуть внутрь, в эту комнату, увидеть меня. Я понимала, что все это мои лица, лица всех моих воплощений в прошлых жизнях. Они собрались посмотреть на то, что должно было сейчас произойти. Увидеть, как пресечется их линия – конечная остановка, просьба освободить вагоны.

– Прощайте.

Недрогнувшей рукой я поднесла спичку к деревяшке, и мир взорвался.

Я услышала грохот взрыва и увидела слепящую вспышку света. Потом полная тишина. Не знаю, сколько времени это длилось. Я пребывала неведомо где, пока снова не оказалась в гостиной, на диване; руки я держала перед собой, но они были пусты. Я не сразу поняла, где я, а когда поняла – не поверила. Все вокруг было таким спокойным. Мои глаза приспосабливались к нормальному освещению, а цвета, вещи, все вокруг было точно таким, как прежде.

Я уронила руки на диван и ощутила под ладонями грубую шерсть. Медленно поворачивая голову из стороны в сторону, я воспринимала окружающую обстановку. Здесь ничего не изменилось. Дом Франсес, наши пожитки, снова дом. Даже запах остался прежним.

Нет, было что-то еще. Хью. В воздухе пахло его одеколоном. А потом я почувствовала его руки у себя на плечах и сразу же поняла – это он. Хью был здесь.

Потом он убрал руки, обошел диван и встал передо мной.

– Все в порядке, Миранда. Ты в порядке.

Я посмотрела на него и только и смогла, что повторить его слова, поскольку это была правда:

– Я в порядке.

Мы встретились взглядами, и я не знала, что сказать. Я ничего не понимала, но я была в порядке.

– Тебе запрещено себя убивать. Когда ты подожгла щепку, ты могла только вернуть им то, что им принадлежало. Теперь у тебя есть остальная часть твоей жизни. Она принадлежит тебе.

Я посмотрела на него. Кивнула. Порядок. Все было в порядке.

– Спасибо, Миранда. Ты сделала невероятную вещь.

Я смотрела на него, ощущая в душе чудовищную пустоту. Пустоту усталого старого сердца, отстукивающего свои последние мгновения.

Собрав последние силы, невесть откуда у меня взявшиеся, я прошептала:

– Что теперь?

– Живи, моя любимая.

Он улыбнулся – печальнее этой улыбки я не видала никогда.

– Хорошо.

Он полез в карман пиджака, что-то вынул оттуда и предложил мне. Еще один кусочек дерева. Маленький длинный серебристый кусочек, похожий на щепку топляка, – деревяшки, которая тысячу лет плавала в каких-то неведомых морях. Я пристально его разглядывала, так и этак поворачивая на ладони. Бесформенный, серебристый, мягкий, древний. Да, наверно, это был кусочек топляка.

Когда я подняла глаза, Хью уже не было.

Много лет назад по радио звучала одна милая песенка. Ее крутили слишком уж часто, но я не возражала, потому что она составляла мне компанию, а я за это всегда благодарна. Иногда я ловила себя на том, что напеваю ее себе под нос. Она называлась: «Как я живу без тебя».

Я наконец усвоила одну из главных истин: чтобы выжить, нужно научиться жить без всего. Первым умирает оптимизм, потом – любовь, и в последнюю очередь – надежда. Но ты должен жить дальше. Если бы меня спросили зачем, я ответила бы, что даже без этих краеугольных вещей, великих вещей, вещей, заставляющих биться сердце, – в каждом нашем дне, в каждой жизни есть много всего драгоценного, важного, а иногда и радостного. Как я живу без тебя? Я поместила тебя в музей моего сердца, куда часто наведываюсь, чтобы до закрытия успеть впитать в себя максимум возможного.

Что еще могу я вам рассказать, кроме того, о чем вы уже знаете от меня? У меня была жизнь. Замуж я не вышла, детей у меня не было. Встретила пару хороших мужчин, которых могла бы полюбить, но после всего пережитого это оказалось невозможным. И все же я гордилась собой, потому что честно, с искренней надеждой и открытым сердцем пыталась влюбиться снова. Все без толку.

Я вернулась к торговле книгами и преуспела. Иногда мне даже удавалось с головой погрузиться в работу, и вот тогда я бывала счастлива. Я все время вспоминала Франсес Хэтч и то, как она провернула это – перерезав нить, прожила полную, интересную жизнь. Мне столько раз хотелось поговорить с ней, но она умерла через три дня после нашей последней встречи.

Зоуи вышла замуж за Дуга Ауэрбаха, и брак их был долгим и счастливым. Когда десять лет назад он умер, я переехала к ней в Калифорнию. Мы стали настоящими, типичными лос-анджелесскими старыми леди. Цыплят покупали ни в коем случае не бройлеров и принимали слишком много витаминов. Мы слишком много времени проводили в торговых центрах, посещали занятия аэробикой для пожилых, и стекла наших очков становились все толще по мере того, как туман все плотнее окутывал наш видимый мир. Мы прожили жизнь, и теперь наблюдали, как она идет к закату.

Я всегда просыпалась первой и варила кофе. Но она была пунктуальна и каждое утро в девять выходила ко мне на задний двор почитать газеты и поговорить о планах на предстоящий день. У нас был сад, несколько добрых знакомых, и мы без конца предавались воспоминаниям. Разумеется, я никогда не рассказывала ей правды о себе.

Как-то она подарила мне на день рождения мобильный телефон. На упаковке ее рукой было написано: «Теперь ты настоящая калифорнийская девчонка!» Открыв коробку и увидев, что в ней лежит, я спросила, кто же это будет мне звонить. Зоуи игриво ответила: «Да мало ли кто!» И я любила ее за неизменный оптимизм и за эту ложь тоже. Я знала, она мне подарила этот телефон, потому что тревожилась за меня. У меня случались обмороки, отключки, как она их называла, которые со временем становились все сильнее. Мой врач, ирландец по фамилии Кин, шутил, что у меня кровяное давление как у игуаны. Иногда я только делала вид, что плохо себя чувствую, чтобы лишний раз его повидать.

Но часы заводит смерть, и однажды утром Зоуи не вышла из своей комнаты. Здоровье у нее было крепкое, по-моему, за все время, что мы прожили вместе, она ни разу не болела. Я сразу все поняла, когда в десять тридцать поднялась к ней в комнату и увидела, что она мирно лежит на боку в своей кровати. Ее дети, не унаследовавшие ни ее добродушия, ни энергии, на похороны явились, но отбыли первым же самолетом.

Зазвенел дверной звонок. Старуха оторвала взгляд от тетради и нахмурилась. Она не любила, когда ее прерывают, особенно теперь, когда дело близилось к концу. Как это прекрасно звучит: скоро конец.

Никто никогда не звонил в ее дверь, это само собой разумелось. Только изредка курьер «Юнайтед парсел сервис» в коричневой форме приносил ей из «Лендз-энд» или другой фирмы, занимающейся доставкой заказов по почте, пакет с прочной, практичной одеждой, сшитой из полартека или какой-нибудь теплой материи на гусином пуху. Ей приходилось очень тепло одеваться, потому что теперь она почти постоянно зябла, и от этого не спасала даже лос-анджелесская жара. Иногда по вечерам, сидя у телевизора, она надевала перчатки из полартека цвета «электрик». Если бы ее кто увидел в один из таких вечеров, то наверняка решил бы, что она свихнулась, но она просто мерзла. Старость принесла ей не столько мудрость, ироничность, снисходительность и душевный покой, сколько постоянное ощущение холода, от которого ей никогда по-настоящему не удавалось избавиться.

Задумавшись на мгновение, она вспомнила, что ничего не заказывала, так что тот, кто звонил в ее дверь, ошибся адресом или явился ей докучать. Не хотите ли подписаться на наш журнал? Не хотите ли поверить в моего бога? Не найдется ли у вас лишнего доллара для бедолаги на мели?

Снова дребезжание звонка – громкое, назойливое – джъ-дшь-джъ-динъ! 'Никуда от него не деться. С гримасой недовольства она отложила в сторону авторучку Хью и потянулась к трости, которая была прислонена к письменному столу.