Он посмотрел на меня в упор и сделал удивительную вещь. Медленно закрыв глаза, он задрожал всем телом.

Я поняла, что так он выражал свою радость. Ведь это был его праздник, его день рождения.

Его звали Джек Оукли, и ему исполнялось восемь лет. Он был сыном, который появится у нас с Хью, когда мы поселимся в этом доме. Мы много говорили о наших будущих детях, шутили по поводу их имен. Джек и Киара. Святая Киара из Типперэри молитвой пожар прогнала за двери. И вот он, наш Джек Оукли, – стоит напротив меня, празднует свой восьмой день рождения и выглядит в точности, как его отец. В нем было что-то и от меня. Высокий лоб и крутые изгибы бровей.

Я не шевелилась, опасаясь, что от малейшего колебания воздуха эта изумительная картина нашего будущего исчезнет. Мальчик снова посмотрел на меня и, все еще улыбаясь, вытянул руки вверх и разжал ладони, словно они были полны конфетти.

– Миранда?

Вздрогнув, я повернула голову влево. Ко мне подходил Хью, улыбаясь в точности как его сын. Наш сын. Я оглянулась туда, где только что стоял мальчик. Но все уже исчезло – Джек, гости, праздник.

– Что с тобой?

– Нам надо здесь поселиться, Хью. Мы должны жить в этом доме.

– Но ты его еще не видела! Даже с места не сдвинулась. Пошли, я тебе что-то покажу.

Он обнял меня за плечи и мягко, но настойчиво повлек за собой. Я повиновалась, но оглянулась раз-другой, в надежде, что Джек вернулся. Мальчик, наш малыш, покажись еще разок, чтобы мы себе представили, какое счастье ожидает здесь нас всех.

Я остановилась на нижней площадке лестницы и набрала полную грудь воздуха. Тридцать четыре ступени. После тридцати четырех ступеней можно себе позволить остановиться и немного передохнуть. И рукам отдых не помешает, они стали плохо меня слушаться, словно сделаны из жевательной резинки, над которой изрядно потрудились чьи-то челюсти. В руках у меня была тяжелая картонная коробка. Сверху на ней было написано: «Небесное усреднение». Бесполезно меня спрашивать, что это означает; коробка и ее содержимое – собственность Хью. За это утро я уже перенесла наверх, в комнату, которая будет служить ему кабинетом, «Понтус Хармон», «Отель „Тарзан“», «Чудовищное вуаля», а теперь вот настал черед «Небесного усреднения».

Когда я еще в Нью-Йорке застала его за написанием этих странных названий на коробках, я внимательно на него посмотрела, потом – на коробку и снова – на него.

– Или я чего-то не понимаю? Как ты запомнишь, что внутри?

Он надел колпачок на толстый маркер и сунул его в задний карман брюк.

– Я пакую вещи под настроение. Свободная форма. Складываю в коробку подходящие друг к другу предметы, но иногда добавляю и что-нибудь неожиданное, чтобы удивиться, когда открою ее снова.

– И что же означает «Отель „Тарзан“»?

– В детстве у меня была такая игра. Я взял коробку от туфель «Бастер Браун», прорезал в ней дверцу, раскрасил ее. Мне было семь лет. Так появился отель для некоторых моих любимых игрушек.

– И ты ее хранил все эти годы?

– Нет. – Подняв на меня глаза, он пожал плечами.

– Так этот твой «Отель „Тарзан“» не лежит в коробке, на которой ты написал «Отель „Тарзан“»?

– Нет.

– Хью, кажется, у нас обоих поехала крыша. Может, пора вернуть ее на место?

– Пусть ее. Передай, пожалуйста, скотч. В отеле «Тарзан» я хранил свои любимые вещи. И в этой коробке тоже сложены мои любимые вещи. Моя коллекция складных ножей, авторучки, лучшие книги. Этот роман, что ты мне подарила, – «История Гарольда». И всякое другое тоже, но описи я не составлял, чтобы потом удивиться.

– Ты странный тип, но ты мне нравишься.

Благодаря Хью переезд показался мне делом не таким уж и невыносимым. Прежде мне не нравилось переезжать с места на место. А кому нравится? Но его присутствие и неизменный энтузиазм делали это занятие вполне сносным, а порой даже приятным. Иногда я вдруг начинала сходить с ума, мне казалось, что мы должны все сделать-сложить-упаковать к определенному дню и часу. Хью относился ко всему гораздо спокойнее, и его настроение передавалось мне. Он часто подходил ко мне с каким-нибудь предметом в руках – настольной лампой, статуэткой, немецким биноклем – и требовал, чтобы я рассказала ему историю этой вещи. Он не шпионил и не задавал нескромных вопросов – он просто хотел лучше меня узнать через вещи, которые мне принадлежали. Я нередко ловила себя на том, что, рассказывая в мельчайших подробностях истории разных предметов, отрешаюсь от сиюминутных тревог и беспокойства и с удовольствием погружаюсь в пережитое. Устав от сборов, мы, грязные и усталые, принимали ванну и шли куда-нибудь перекусить. Наш разговор неизбежно вращался вокруг того, какой будет наша жизнь в Крейнс-Вью. И не только этого. Какой вообще будет наша совместная жизнь. Однажды вечером после ужина он вытащил из кармана листок бумаги и прочел мне стихотворение. Я этот листок сохранила и поместила в рамку под стекло. В течение долгих лет я повторяла эти стихи сотни и тысячи раз:

Когда я полюблю тебя, входи ко мне без стука, но все-таки сперва подумай хорошо. Я уложу тебя на свой тюфяк, где пылью дышит звонкая солома.

Я принесу тебе кувшин воды студеной и башмаки от пыли оботру, и нам с тобой никто не помешает, – ты можешь спину гнуть и штопать наше платье.

Какая тишина великая настала. Устал ты, так садись на этот стул единственный, сними воротничок и галстук, А если голоден, возьми листок бумаги взамен тарелки, что-нибудь поесть возьми, коли найдешь, и мне оставь немного. И я отменно голодна всегда.

Когда я полюблю тебя, входи ко мне без стука, но все-таки сперва подумай хорошо, затем что, если вдруг, придя однажды, ты больше не придешь ко мне ни разу, мне будет больно.

Подхватив коробку с надписью «Небесное усреднение», я стала взбираться наверх. Коробка заслоняла мне обзор, так что приходилось считать ступени. Я обнаружила, что если вести обратный отсчет, подниматься не так тяжело. Когда я добралась до шестнадцатой ступени, сверху раздался голос Хью. Я продолжала подъем и дошла до седьмой, когда снова услышала его голос.

– Погоди минутку!

Я услышала его шаги, потом коробка была взята из моих рук. У меня так закружилась голова, что я чуть было не опрокинулась назад. Ухватившись за перила, я удержалась. Хью поднимался по лестнице с коробкой в руках и не видел, что произошло. Я была этому рада. Во второй раз за утро у меня случился приступ головокружения, и меня это обеспокоило. Мы переработали.

Тремя днями раньше мы арендовали желтый грузовичок и наполнили его своим имуществом. Покончив с этим, мы остановились на тротуаре у моего дома и заглянули внутрь. Хью сказал, что это очень грустное зрелище – видеть вещи, накопленные за две жизни, аккуратно сложенные в кузове небольшого грузовичка. Я поцеловала его в плечо – за дипломатичность. В квартире Шарлотты у него оставалось вещей как минимум еще на одну жизнь, ими можно было доверху набить несколько грузовиков, но он об этом не вспомнил. Он немало брал с собой в Крейнс-Вью, но если подумать о том, сколько он мог бы взять, то получалось не так уж и много.

Узнав, что мы переезжаем в пригород, Шарлотта впала в неистовство. С этого момента она стала делать все, чтобы отравить Хью жизнь. И весьма в этом преуспела. Во время последнего разговора с ним, после которого вокруг остатков имущества начали смыкать круги адвокаты, она нанесла ему ряд болезненных ударов в самые незащищенные места. Как насчет их брака, его ответственности, их детей? Понимает ли он, как все это на них отразится? Да как он может? Откуда в нем такой эгоизм? Или ему наплевать, что будет с тремя близкими ему людьми?

– Миранда? – Он стоял на верхней площадке лестницы, засунув руки в карманы, и смотрел на меня. – Как ты себя чувствуешь?

– Нормально. Я думала о тебе и Шарлотте. У него на лице появилось жесткое выражение.

– И что именно думала?

– Что никогда не смогу отблагодарить тебя за то, что ты переехал сюда со мной.