– У-у-у-у, у-у-у-у-у!

Я расхохоталась и легонько толкнула его. У меня слезы текли из глаз, во рту полыхало пламя, к тому же я ужасно неловко себя чувствовала, но не могла сдержать смеха.

– На нас все смотрят!

– Ну и что прикажете делать? У меня сейчас вся жизнь пронеслась перед глазами.

На нас и вправду смотрели все, но от этого мы еще пуще развеселились. К нам подошел Стен и спросил, что случилось. Мы ему объяснили, и этот миляга немедленно пошел к официанту распорядиться, чтобы тот никому больше не предлагал этих закусок.

Кто мог знать, что после этой огненной минуты все в моей жизни переменится?

Обед подали через полчаса. Все потянулись в столовую. Ко мне подошел незнакомый мужчина и поинтересовался, как я себя чувствую. На вид ему было за сорок, копна густых, непокорных темно-каштановых волос придавала ему сходство с Джоном Кеннеди, а широкая добродушная улыбка сразу к нему располагала, кем бы он ни был.

– Спасибо, мне уже лучше. Я имела неосторожность попробовать закуску, которую доставили прямиком из преисподней, и меня парализовало.

– У вас был такой вид, будто вы вдруг увидели козла. Я замерла.

– Козла? Добродушная улыбка в ответ.

– Да-да, будто вы увидели, как в комнату входит козел. Вот такой. – На его лице появилось такое идиотское выражение, что я прыснула.

– Это в самом деле выглядело настолько ужасно?

– Напротив, очень впечатляюще! Я Хью Оукли.

– Миранда Романак.

– А это моя жена – Шарлотта.

Эта сногсшибательная женщина была потрясающе красива. Такая красота с годами не блекнет. Глаза цвета берлинской лазури, очень светлые локоны взбиты наподобие безе. Мое первое впечатление о Шарлотте Оукли: вот типичная нордическая женщина, к тому же… беспорочная. Потом оказалось, что губы у нее полные и сексуальные. Сколько мужчин мечтали об этих губах?

– Привет. Мы за вас переволновались.

– Мне показалось, я проглотила бомбу.

– Не забудьте сегодня перед сном прочесть краткую благодарственную молитву святому Бонавентуре Потен-цийскому, – сказал Оукли.

– Что-что?

– Это святой, к помощи которого следует взывать при болезнях пищеварительного тракта.

– Хью! – Шарлотта легонько дернула его за мочку уха. Но она при этом улыбалась, улыбка – высший класс! Будь я королем, отдала бы за нее все свое королевство. – Это одно из хобби моего мужа – изучение святых.

– Мои недавние фавориты – Годелева, помогающая при першении в горле, и Гомобонус, святой покровитель всех портных.

– Пойдем-ка поедим, святой Хью.

– Не забудьте: святой Бонавентура Потенцийский.

– Я ему уже молюсь.

Он прикоснулся к моему рукаву и удалился вместе со своей женой. Все понемногу рассаживались за столиками. Мы с Хью по странному стечению обстоятельств оказались за одним столом, хотя между нами и село несколько других гостей.

К несчастью, мой сосед решил за мной приударить и за двумя первыми блюдами засыпал меня вопросами личного характера, на которые мне не хотелось отвечать. Иногда я скашивала глаза и видела Хью Оукли – он разговаривал с владельцем знаменитой галереи в СоХо. Казалось, оба получают огромное удовольствие от общения. Мне было жаль, что я говорю не с ними.

Поскольку я не обращала внимания на то, что говорил этот тип справа от меня, я даже не заметила, как он для убедительности своих слов начал прикасаться ко мне. Все в рамках приличий – ладонь на моем запястье, через несколько предложений – пальцы на моем локте, чтобы подчеркнуть сказанное. Но мне это решительно не нравилось, и, когда его рука слишком долго задержалась на моей, я уставилась на нее и не отводила взгляда до тех пор, пока он ее не убрал.

– О-па. Прошу прошения.

– Ничего. Я проголодалась. Давайте есть.

Каким приятным оказалось последовавшее за этим молчание! Еда была отменной, а я и в самом деле очень проголодалась, Я отдана должное какому-то сложному блюду из курятины и рассеянно слушала обрывки разговоров, доносившиеся до меня с разных концов стола. Не заставь я своего назойливого соседа умолкнуть, мне не удалось бы расслышать слова Хью.

– Джеймс Стилман был бы одним из самых лучших! Его смерть – ужасная трагедия.

– Да брось, Хью, парень был неуправляемый. Только вспомни этот скандал с Эдкок.

Голос Хью звучал громко и зло.

– Это была не его вина, Деннис! Муж Эдкок всех нас обвел вокруг пальца.

– Ага, и прежде всего твоего дружка Стилмана.

Я так подалась вперед, что чуть не легла грудью на стол.

– Вы знали Джеймса Стилмана?

Хью и его собеседник обернулись ко мне. Хью кивнул. Другой уничижительно хмыкнул.

– Еще бы, кто ж его не знал? Да после истории с Эдкок его половина Нью-Йорка знала.

– Какой истории?

– Расскажи ей, Хью. Ты же его главный защитник.

– В самую точку! – Хью вспыхнул, но, обращаясь ко мне, заговорил своим обычным голосом. – Вы знаете художницу Лолли Эдкок?

– Конечно.

– Так вот, несколько лет назад ее муж заявил, что у него есть десять ее картин, которых никто еще не видел. Он решил их продать и обратился к «Бартоломьюз»…

– Это аукционисты?

– Да. Эдкок хотел, чтобы они продали картины с аукциона. Джеймс с ними сотрудничал. Они его очень высоко ценили и потому поручили ему поехать в Канзас-Сити и проверить подлинность полотен.

Другой мужчина покачал головой.

– И мистер Стилман в приступе энтузиазма оформил покупку у этого мошенника мистера Эдкока, только вот потом выяснилось, что картины были подделками.

– Это было добросовестное заблуждение!

– Это было дурацкое заблуждение, как ты прекрасно знаешь, Хью. Ты бы никогда не позволил так себя провести. Стилман был известный лопух, вот он и тут лопухнулся. Этот глагол точно для него и придумали.

– Тогда объясни, как ему удалось отыскать «Мессершмидтовскую голову», которая сотню лет считалась утраченной?

– Повезло, как всякому новичку. Мне не помешает еще немного выпить. – Он сделал знак официанту, и, пока отдавал распоряжения, я не упустила своего шанса.

– Вы хорошо его знали?

– Джеймса? Да, очень хорошо.

– Не могли бы мы… М-м-м, простите, вы не могли бы поменяться со мной местами? Мне очень бы хотелось задать Хью пару вопросов.

Владелец галереи передвинул свою тарелку и, пересаживаясь на мое место, спросил:

– Так вы тоже поклонница Джеймса Стилмана?

– Он был моим бойфрендом в школе.

– Правда? Вот уж не думал, что у него было прошлое. Тут я взъерепенилась.

– Он был хорошим человеком.

– Не имел возможности в этом убедиться. У меня никогда не возникало желания познакомиться с ним поближе.

Я так обозлилась на него, что, сев рядом с Хью, не могла вымолвить ни слова. Хью похлопал меня по колену.

– Не сердитесь на Денниса. Святой Убальд – вот кто ему нужен.

– А что это за святой?

– Он предохраняет от бешенства. Расскажите о себе и Джеймсе.

Мы проговорили до самого конца обеда. Я больше ничего не ела.

Хью Оукли был искусствоведом. Он ездил по всему миру, объясняя людям, чем они владеют или что им следовало бы приобрести. Слушая его, я поняла, почему он так молодо выглядит. Он занимался своим делом с прямо-таки заразительным энтузиазмом. Рассказывая о поисках редких и дорогих полотен, он становился похож на мальчишку, раздобывшего карту зарытых сокровищ и преисполненного надежд. Ему нравилась его работа. А мне нравилось слушать, как он о ней рассказывает.

За несколько лет до этого он читал курс лекций в Тайлеровской школе искусств в Филадельфии, где и познакомился с Джеймсом. Хью охарактеризовал его как потерянного молодого человека, впрочем, уверенного в том, что его ждет нечто очень важное. Оно появится в один прекрасный день невесть откуда, и все станет на свои места.

– Когда я закончил последнюю лекцию, он подошел ко мне с таким недоуменным видом, что мне стало не по себе. Я спросил, все ли с ним в порядке. Он только и сумел выдавить из себя: «Я хочу об этом знать. Я должен узнать об этом побольше». Я сам пришел когда-то в такое же исступление после лекций Федерико Дзери в Колумбийском университете. Слыхали о его книге «За пределом образа»? Вы должны ее прочесть. Дайте-ка я запишу вам название. – Он достал из кармана кожаную записную книжку и серебряный цанговый карандаш. Имя автора и название книги он написал четкими печатными буквами. Позднее я узнала, что этот шрифт называется «бремен». Среди многочисленных хобби Хью Оукли было и такое: различными шрифтами он переписывал понравившиеся ему стихи и рассказы и, как средневековый монах, расцвечивал их красками, которые сам и готовил из крахмала.