— Мади! — Ее имя сорвалось приглушенным шепотом с его губ, когда волна чувств поглотила Люка, — чувств, более сильных, чем страсть, и более нежных, чем вожделение.
Почти благоговейно его руки обводили очертания ее тела, ласкали ее, восхищались ею, высвобождали пуговицы и скользили под одежду, чтобы насладиться атласной мягкостью кожи. Они освободили шелковую завесу ее волос от шпилек, чтобы он мог зарыться в них лицом и обонять аромат солнца, которым они были пропитаны и который не заглушил даже запах лазарета.
Он хотел быть очень осторожным, но Мадлен уже вся трепетала от слишком долго сдерживаемой страсти. Она подумала об Эдит и захотела от Люка большего, чем он давал англичанке, большего, чем он давал всем женщинам в своей жизни до женитьбы на ней. Она подстегивала его желания своими, разжигала его страсть своей и, вопреки его намерениям, лишала его самообладания.
— Черт тебя возьми, Мадлен! — прорычал он сквозь сцепленные зубы за мгновение до того, как овладеть ею. — Я чуть не умер без тебя!
На один миг она попыталась задуматься над его словами, но думать уже было невозможно, и она отдалась чувству всепоглощающей любви к нему…
Потом Мадлен задремала. А когда проснулась, то увидела улыбающегося Люка. Он гладил ее по распущенным волосам… Это совершенно не походило на их прежние хищные совокупления — он не разжигал в ней нового приступа страсти, а услаждал и успокаивал усталое тело жены. Он был так нежен! Мадлен почти готова была поверить, что Люк любит ее, и если бы он произнес эти простые слова, произнес искренне, то она простила бы ему все что угодно. Но эти слова так и не прозвучали, и знакомое чувство разочарования вновь настигло ее.
— Завтра ты должна вернуться к Тьери, — сказал Люк хриплым со сна голосом. — Ты и так слишком долго оставалась тут. Гош намерен атаковать, и я не хочу, чтобы ты оказалась здесь в этот момент. Я хочу, чтобы ты пообещала мне уйти, и уйти с рассветом.
— Возможно.
— Обещай мне! — настаивал Люк. Собрав последние силы, он приподнялся на локте и смотрел на нее сверху вниз. — Мадлен! Я хочу твоего слова.
— А если я не дам его?
— Тогда на рассвете я сам оттащу тебя к Тьери.
В словах звучала решимость, и, хотя Мадлен не могла разглядеть его лицо в полумраке, она знала: на нем то же выражение. Перед ней снова был граф, аристократ, не терпящий неповиновения.
— Хорошо, завтра я уйду.
Люк глубоко вздохнул. Потом, сраженный навалившейся усталостью, он крепко заснул, и Мадлен знала, что не станет будить его. Его правая рука обнимала жену, а бледное лицо покоилось в ложбинке у ее шеи. Мадлен слышала гулкое биение его сердца. Неподвижно глядя в оштукатуренный потолок, она пыталась «своими словами» объяснить происходящее между ними.
Сегодня, в момент безудержной страсти, Люк открылся ей более, чем когда-либо прежде. Еще оставались неразрешенные вопросы и неисцеленные скорби, но Мадлен знала, что со дня свадьбы они никогда не были ближе, чем сейчас. Мягкая улыбка тронула ее губы. Она ошибалась, думая, что Люк больше не хочет ее, — на самом деле их страсть не знала границ.
Но тебе нужно нечто большее, чем страсть, напомнила она себе, большее, чем великодушная забота. Тебе нужны его преданность и его сердце.
Тут раздался удар грома, заставивший ее вздрогнуть.
Рука Люка инстинктивно прижала ее крепче, даря ощущение такой нежной опеки, такой безопасности, каких она не знала до сих пор в своей жизни. Пусть это лишь иллюзия, но Мадлен была бы не прочь остановить мгновение и продлить его до бесконечности. Она не хотела, чтобы наступил рассвет. Это была ее последняя отчетливая мысль, а потом Мадлен тоже погрузилась в сон.
Обняв друг друга, Люк и Мадлен спали так глубоко, как ни один из них не спал все эти месяцы. Они не слышали с необычайной яростью раскалывавшего небо грома, не видели молний, освещавших их похожую на камеру комнату. Невинно, как дети, спали они и когда закончилась гроза, и когда к форту стали медленно приближаться войска республиканцев.
Тремя колоннами маршировали в темноте одетые в синее фигуры, и центральную колонну вел блестящий генерал Лазар Гош. С ним были два комиссара Республики, полные решимости преподать интервентам, проклятым роялистам, такой урок, который отобьет охоту возрождать монархию у всех остальных.
Рассвет едва начал изгонять ночные тени, когда в форте поднялась тревога. Дребезжащий звук набатного колокола вырвал Люка из сна, и он стал торопливо натягивать сапоги. Заговорила рана в плече, но он не обращал внимания. Рядом с ним села на кровати Мадлен, протирая глаза.
— Началось, — разъяренно пробормотал Люк, заправляя в брюки рубашку и застегивая их. — Нас атаковали.
От орудийного грохота содрогнулись стены, и Мадлен преодолела инстинктивное желание зажать уши. Сердце колотилось, а душу заполнила лишающая сил тревога — более за Люка, чем за себя. Она смотрела, как муж натягивает зеленую куртку и берет шпагу. Он обернулся. В неясном свете утра нельзя было разглядеть выражение его лица, но Мадлен знала, что Люк разрывается между долгом и желанием остаться и защитить ее. Ей стоило огромных усилий улыбнуться.
— Иди, — сказала она, — я знаю, что ты должен идти. Я не боюсь.
Хотя на самом деле она боялась, и Люк знал это, но знал также и то, что страх не сломит ее. Мадлен слышала, как он вздохнул. Ей безумно хотелось броситься к нему, просить его остаться, чтобы он не уходил навстречу опасности.
— Будь здесь, у меня, — жестко приказал он. — Если они проломят стену, тут будет безопаснее, чем в лазарете.
Мадлен принялась возражать: если появятся новые раненые, врачу понадобится помощь…
— Прошу тебя! — прервал ее Люк. — Сделай это ради меня. Я приду при первой возможности. — Он шагнул к двери, но потом быстро повернулся, подошел к ней и запечатлел на ее губах краткий поцелуй. Не успела она опомниться, как Люка уже и след простыл, и дверь была плотно прикрыта.
Следующий час был одним из самых долгих в ее жизни. Грохот пушек заполнял весь форт, а когда он стихал, становился слышен сухой треск мушкетного огня. До Мадлен доносились крики людей и стук сапог по переходам и лестницам. Она не имела ни малейшего представления о происходящем снаружи, и неизвестность была невыносимее всего.
Сражаясь на стенах форта, Люк утратил чувство времени. Он заряжал мушкет, стрелял и перезаряжал, помогая немногим защитникам поддерживать как можно более частый огонь. Наверное, впервые с тех пор, как поднял оружие за своего короля, он по-настоящему боялся — не за себя, а за жену — и горько сожалел о том, что не проявил достаточной настойчивости, чтобы отослать ее из форта раньше.
Он не видел ни удивительной красоты неба на востоке в первых лучах поднимающегося солнца, ни темных фигур, карабкающихся на стену за его спиной. Лишь какое-то шестое чувство заставило его обернуться в последнее мгновение, чтобы уклониться от лезвия ножа. Стволом мушкета Люк раздробил череп республиканца. Нападавшим потребовалось всего несколько минут, чтобы подавить сопротивление тех немногих, кто не бросил оружие. Выхватив шпагу, Люк поразил еще одного республиканца и, видя, что здесь уже нечего защищать, бросился к лестнице.
Как раз тогда, когда Мадлен, окончательно решив, что от нее будет больше проку снаружи, хотела вопреки приказу Люка отправиться на его поиски, он сам вбежал в комнату. Она сразу поняла, что муж принес дурные вести. Всклокоченный и задыхающийся, со ссадиной на одной щеке и пороховой гарью на другой, он сообщил о поражении.
— Мы преданы, — процедил он сквозь зубы. — Враг в форте. Пока мы отстреливались, они взобрались по скалам. Кто-то должен был помочь им на той стороне!
Не успела Мадлен осознать услышанное, как он схватил ее за руку и потащил по коридору к выходу. На лестнице, ведущей с верхнего этажа, раздался стук сапог, и показалось шестеро республиканцев. Трое из них были вооружены мушкетами, другие трое — младшие офицеры — держали в руках обнаженные шпаги. Люк, оттолкнув Мадлен, загородил ее и поднял клинок навстречу врагу.
