Так или иначе, первое письмо уже было доставлено Арману Тюфену, маркизу де ла Руэри. Ветеран американской войны за независимость, де ла Руэри, желая большей власти для бретонского парламента, был, однако, роялистом. Граф не знал в точности содержания того письма, но де ла Руэри остался доволен, прочитав его, и поинтересовался, может ли он рассчитывать на помощь графа, в чем и получил незамедлительные уверения.

Второе письмо адресовалось непосредственно графу де Ренье. Королевская печать на нем была сломана, поскольку граф уже читал письмо. Еще раз пробежав глазами пергамент, он почувствовал прилив того же беспокойства, что и после первого чтения.

В письме граф де Ренье объявлялся представителем королевской власти и всем лицам предлагалось оказывать ему поддержку во всех предприятиях. Граф не просил таких полномочий и был потрясен, получив их. Положение короля вызывало в нем глубокое сочувствие, он был готов помогать ему, но в том, что сам может как-то влиять на события, очень сомневался. Поэтому он не слишком-то обрадовался, удостоившись особой королевской милости.

Де Ренье устало потер пульсирующий висок. Очевидно, король ожидал помощи с запада и надеялся, что граф сыграет свою роль в организации этой помощи. Такое предприятие могло потребовать определенного времени. Более настоятельных обязанностей у графа не было, как не было и никого, кто по-настоящему интересовался бы его судьбой, — стало быть, он находился в лучшем положении, чем большинство тех, кто уже сейчас рисковал своей жизнью. С этой довольно меланхолической мыслью он погрузился в сон, все еще сжимая в руке королевский пергамент.

Наутро в голове ощущалась лишь слабая тупая боль, и тело слушалось гораздо лучше. Спустившись вниз и набрав горячей воды, граф умылся и побрился. Надев чистую рубаху и лосины, он почувствовал себя почти здоровым и пошел на кухню. Мадам Лемуа, непрерывно болтая, накрыла ему завтрак. Обращаясь к нему, она неизменно произносила титул, и это начинало раздражать. Слишком неуместно звучало обращение «граф» на простой фермерской кухне.

— Во Франции больше нет графов, — заявил он, наконец.

Она пожала плечами.

— Мы, в Бретани, продолжаем пользоваться этим словом независимо оттого, что говорят в Париже.

Граф не сдержал улыбки.

— Мое имя — Люсьен, но друзья называют меня Люком. Мне было бы лестно, если бы вы и ваша семья называли меня так.

Казалось, просьба ее удивила, но удивила приятно. Люк, сам того не ожидая, завоевал расположение тетушки Мадлен. А ее самой на кухне не было, граф даже подумал, уж не избегает ли она его?..

Он вышел из кухни далеко не в лучшем расположении духа, хотя утро было прекрасным. Тепло солнечных лучей согревало землю. Граф остановился посреди двора, чтобы осмотреться, и удивился величине и процветающему виду фермы. Дом окружали многочисленные каменные постройки, среди которых был и просторный погреб, он примыкал к самому дому, и длинная конюшня.

Люсьен направился к ней, желая посмотреть, в каком состоянии его лошади. Войдя, он остановился, давая глазам привыкнуть к темноте. Внутри было холоднее, чем во дворе, и пахло сеном и старой кожей. Две лошади стояли в одном просторном стойле, которое, как он подозревал, первоначально предназначалось для коров, но жеребца нигде не было видно. Снова выйдя во двор, он обогнул конюшню и обнаружил своего коня в загоне за ней. Жеребец пасся в компании стройной кобылы. Когда он подошел к изгороди поприветствовать хозяина, граф убедился, что лошадь хорошо вычищена.

— Кто-то позаботился о тебе, малыш, не правда ли? — сказал он, перегибаясь через грубую загородку, чтобы погладить морду жеребца.

— Это я, — отозвался довольный голос.

Граф обернулся и увидел у себя за спиной Ги Лемуа. Красный от усталости и потный, молодой фермер, однако, улыбался широко и искренне. Граф увидел, что Ги моложе, чем показалось вначале. Вероятно, ему еще не было и двадцати.

— Пришел вот побаловать лошадей, — сказал Ги, показывая перепачканную землей руку, в которой держал пучок моркови. — Моя кобыла любит погрызть морковку. — Он свистнул, и лошадь тут же подошла к нему.

Граф усмехнулся, увидев, что и его конь потянулся за своей долей.

— Вы любите лошадей?

— Ага. Мне всегда нравилось возиться с ними, хотя на ферме это и не считается особо важным. — Он ухмыльнулся. — А вот это моя любимица — Саша. Я отыскал ее еще жеребенком и убедил отца купить для меня. Она славная кобылка, и я надеюсь получить от нее хорошее потомство. Вот только вопрос, где найти подходящего жеребца.

Граф спросил о возрасте кобылы, и они еще поболтали, стоя на солнце. Люсьен решил, что Ги нравится ему гораздо больше, чем его старший брат. Наконец он спросил, где Мадлен, и услышал, что девушка ушла к реке за водяным салатом.

— И я бы на ее месте не спешил возвращаться оттуда, — добавил юноша. — У воды сейчас прохладно и вообще очень здорово.

Он направил графа вниз по тропке, сбегавшей вдоль загона и сворачивавшей в рощицу направо. Шагая в тени деревьев, граф услышал отдаленный шум реки, а еще пару минут спустя оказался на берегу. Раздробленный древесной листвой солнечный свет бросал на воду золотые и тускло-коричневые блики. Уже начавшие опадать дубовые листья уносились течением подобно миниатюрным челнокам.

Мадлен стояла на коленях на берегу крошечного заливчика. Прикрыв глаза от солнца рукой, граф направился к ней. Девушка столь сосредоточенно собирала темно-зеленые водоросли, что не заметила его. Рукава у нее были закатаны. Граф постоял, глядя на Мадлен. Она была так хороша! Ее чистота и естественность бесконечно трогали сердце. Он подумал, что всегда подспудно чувствовал этот неуловимый аромат чистоты Мадлен, но почему-то только сейчас распознал его… Им овладело сильное физическое влечение к ней, и оно стало почти нестерпимым. Тут Мадлен подняла голову и увидела его. Ее глаза расширились, она улыбнулась ему, но так тревожно, что на мгновение Люку показалось, будто девушка прочитала его мысли.

— Не волнуйтесь, Мадлен, — сказал он с печальной улыбкой, — я не собираюсь досаждать вам своими домогательствами.

— Я и не думала об этом, — ответила она.

— Не думали? — Он со вздохом опустился на землю в нескольких футах от нее. — На самом деле я пришел принести извинения… Не за то, что случилось между нами, а за сказанные мною слова. Они были несправедливы, и я не имел оснований говорить так.

Она отвернулась, чтобы положить последний пучок водорослей в корзину, затем вытерла руки о фартук.

— Пожалуй, нам лучше просто забыть об этом.

— Если вам так будет угодно… — Он прекрасно понимал, что это невозможно.

С видимым облегчением Мадлен подняла корзину и приблизилась к нему.

— Вы выглядите лучше, — сказала она, внимательно изучив лицо графа. — Не могу передать словами, как я этому рада.

Ему приятна была такая забота. И еще более он был обрадован, когда, после минутного колебания, Мадлен села на траву довольно близко от него.

— Леон всегда слишком скор на расправу, — произнесла она со вздохом, потом спросила: — Вы можете простить его?

— Прощать не за что, — лаконично ответил граф. — Он полагал, что защищает вас.

— Я была слишком возбуждена, — продолжала она. — До сих пор не пойму, что меня заставило убегать от вас? Вы были так добры и великодушны… — Помолчав, она напомнила: — Да, и ваши расходы.

— Нет, — перебил он. — Я отказываюсь обсуждать это!

Упрямо выпятившийся подбородок явно свидетельствовал о решимости пресечь любую попытку продолжения данной темы. Между бровями графа пролегла хмурая складка, и Мадлен захотелось разгладить ее.

Она помолчала немного и сказала:

— Наверное, вы скоро уедете.

Он криво ухмыльнулся.

— Так не терпится избавиться от меня?

— Нет, конечно, нет — Она выглядела искренне расстроенной. — Вы были хорошим другом, и… мне нравится ваше общество… Но только этого я и хочу от вас — дружбы. — Она смущенно покраснела. — То, что произошло между нами тогда, ночью… Я не хочу, чтобы это испортило нашу дружбу.