– Он был вечно недоволен моим звукоизвлечением.

– Он был несправедлив к тебе, милый. Ты хорошо извлекаешь звуки.

– Ты имеешь в виду фортепиано, или?..

– Нет, это невыносимо! Я сейчас тебя снова укушу!

– Все, молчу, молчу. У тебя бешеный темперамент. Я не думал, что такой бывает у русских.

– У русских чего только не бывает.

– Кстати, он тоже был русский. Вернее, из русских немцев.

– Кто?

– Мой учитель. Из эмигрантов. До революции преподавал в петербургской консерватории. Шоно познакомился с ним в двадцать пятом году, он же сам родом из России и все время поддерживал связи с земляками в Берлине. Не странно, что они сошлись, – профессор тоже обладал весьма своеобразным чувством юмора.

– В чем оно выражалось?

– Однажды, разучивая сложную пьесу его сочинения, я все время упускал один бемоль и в ответ на замечание имел наглость заявить автору, что этот бемоль противоречит логике фразы. Тогда он вскричал: «Противоречит? Ах он мерзавец!», бросился к инструменту, сделал вид, будто вырвал из нот крошечный кусочек – брезгливо, как блоху, ногтями, – швырнул на пол и стал с остервенением топтать ногами, приговаривая: «А мы его вот так, вот так!»

– Забавно. Как его звали?

– Александр Адольфович. Он требовал, чтоб я его так и именовал, по-русски, а фамилию я запамятовал, как-то на «в». Винер? Винкель?

– Бог ты мой!

– Что такое?

– Винклер! Он был мамин большой друг! Это его «Мюльбах» стоял у меня дома! Невероятно! Мы потеряли связь в тридцать четвертом. Ты что-нибудь знаешь о нем?

– Он умер в том самом году. Меня здесь тогда не было, ты же знаешь. Но это действительно поразительное совпадение.

– Ох, да… Между прочим, я тоже забыла, какая теперь у меня… у нас фамилия.

– Гольдшлюссель.

– Смешно.

– Почему?

– Есть такая сказка…[38] Неважно. А какое у нее происхождение?

– Искусственное. Шоно выдумал. Это тоже своеобразная шутка, потом объясню.

– Ну, а настоящая фамилия у тебя есть?

– Есть. Только это секрет. Ты умеешь хранить секреты?

– Вот еще! Женщина должна уметь хранить очаг, и только. Но ты можешь быть спокоен – мне некому проболтаться. К тому же у меня дырявая память.

– Ладно. Моя настоящая фамилия Барабас.

– Ка-ак?

Марко Барабассо очнулся от жуткого кошмара, в котором его закопали в землю так, что лишь голова торчала наружу, и долго били колотушкой по затылку. Он попытался подняться, но с ужасом понял, что ничего не видит и не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой, а голова от боли и впрямь вот-вот разлетится на куски, будто перебродивший египетский арбуз. Марко дико завопил и стал биться и извиваться всем телом, как угорь на жаровне, и через несколько секунд умудрился выпростать руку из окутавших его пелен. Дальше было проще. Выпутавшись из тенет, оказавшихся влажным от росы куском парусины, в который Марко, видать, сам и замотался во сне, и попытавшись встать на колени, он тотчас схлопотал увесистую мокрую оплеуху ветра, повалился на спину и проснулся окончательно. Разлепить глаза не получилось – так бывает, когда ресничие из шалости сплетают спящему нижние и верхние ресницы в косички. Тут надобно запастись терпением и подождать, пока от слез они не распустятся сами. Марко знал об этом и потому сосредоточился, насколько это позволила гудящая голова, на звуках. Судя по размеренным ударам тимпана[39], парусному хлопанью, деревянным скрипам и водяному плеску, он находился там, где и должен был, – на своей galia[40], а судя по качке и ветру – in alto mare[41]. Барабанный ритм внезапно изменился – за сильным ударом тотчас следовал слабый, и это означало, что гребцы по левому борту пропускают гребок, и галера принимает влево – гораздо быстрее, чем с помощью одного лишь руля. «Заметили риф, – подумал Марко, – или поворачиваем домой. Только это вряд ли. Ох, господи, что ж это с башкой творится?»

На лицо ему упала тень, и хриплый голос comito спросил: «Очухался?» Марко приоткрыл один глаз и промычал нечто невразумительное.

– Да задрыгался вроде, – весело ответил за него откуда-то справа и снизу голос Николо Майрано. – Всю ночь чуркой провалялся. Крепко огреб вчера – на башке гуля с мой кулак. Кабы я не подоспел, был бы упокойник.

– Сам-то как? – поинтересовался комит. – Ходить можешь?

– Да чепуха, командир, пара царапин! Вот видели бы вы, как я этого нормандского барана разделал! – возбужденно откликнулся Николо. – Подставился ему справа, а он, дурилка, купился…

– Кончай трепаться! – жестко прервал его начальник. – И коли можешь ходить, принеси ему воды! Герой хренов.

– Вы чего, маэстро? – возмутился Николо. – Я ж его спас! Франки первые начали задираться, а этот петух полез с малым пером на вертел! Что ж, я должен был смотреть, как его вздрючат?

– Якорь тебе в зад и провернуть, Майрано! – заорал комит. – Тебя самого вздрючить надо! И кабы не твоя семья, мамой пресвятой клянусь, я бы тебя приковал к веслу и не спускал с цепи до самого Константинополя! Как, черт тебя в дупло дери, вы там оказались? Или не было приказа держаться от франков подальше? Я не верю, что Барабассо поперся к этим шлюхам по собственному почину! И помяни мое слово: если еще раз ты полезешь куда не следует, я не знаю, что с тобой сделаю, но тебе это сильно не понравится!..

Он задохнулся от злости, круто развернулся и ушел на корму, бормоча под нос что-то совсем не похожее на «Отче наш».

– Старый пердун! – прошипел тихонько Николо, весело подмигнув Марко. – На баб уже, небось, не стоит, вот он и бесится. Приказ у него! А у меня уже все ладони в волдырях, как у последнего galioto![42] И всё одно – щегла дыбится, хоть спать не ложись! Те бабенки были ничего, а? Хотя против девочек из Ядеры – деревенщина, конечно. Чертовы франки! Так обломать!.. – застонал он и откинулся на тюфяк.

Поскольку приказ принести воды никто исполнять не собирался, а во рту у Марко было сухо, как в глазах мертвеца, пришлось предпринять путешествие к бочке ползком на карачках. По пути мутная картина давешнего происшествия немного прояснилась.

Сказанное Николо комиту не совсем соответствовало истине. По правде говоря, задираться с франками начал именно он, а законопослушный и миролюбивый Марко как раз пытался его удержать и попал под удар, предназначавшийся приятелю. Дальнейшее по понятным причинам стало ему известно лишь нынче, да и то со слов Николо, веры которым было мало. И получалось, что по всем понятиям Марко теперь обязан жизнью не только своим родителям, но и Майрано, тогда как на самом деле одною лишь Божьей милостью тот не сделался причиной его гибели. Это было очень в духе Николо – всегда и все вывернуть себе на пользу.

Вообще, чрезвычайно забавно, что в глазах окружающих Николо и Марко были что твои Ахилл и Патрокл, ибо невозможно вообразить себе более разных людей с непересекающимися интересами: Николо – из родни крупнейшего венецианского арматора[43] Романо Майрано, сын владельца салины[44], отпетый шалопай, здоровенный забияка, наглый темноволосый красавец, тупой, как турнирное копье, но обаятельный, как цирюльник, с трудом разбирающий буквы, но ловко считающий деньги, и Марко – приемный сын небогатого книжника и лекаря Чеко, рыжеватый худощавый блондин, тихий и замкнутый малый, спокойно сносящий насмешки по поводу своего пристрастия к книгам, говорящий чуть ли не на всех языках Средиземноморья. Единственным, что объединяло юношей, было то, что оба отправились в круасаду не по жребию, а волонтерами. Что же до мотивов, то и они разнились бесконечно – Николо в войне искал выхода своей кипучей разрушительной энергии, страсти к рисковым играм и авантюрам, но более всего женобесию, поскольку был одержим поистине сатировой похотью, а Марко исполнял последнюю волю отца, который на смертном одре только и говорил о том, что судьба сына ждет его в Святой Земле. Правда, после разноса Ядеры[45], а особенно – после разграбления Керкиры[46] Марко понял, что попасть в Святую Землю ему не суждено, и, как ни претило примерному христианину участие в неправедном деле, выхода у него не было – за измену присяге полагалась петля. Тут оставалось лишь выжидать и постараться не замарать себя. И, слава Создателю, за полгода похода Марко удалось не пролить ни капли христианской крови – ни чужой, ни своей. Во время баталий он исполнял роль вестового, поскольку, по общему мнению, другого толку в бою от него не было.