– Бог с вами! Для меня они все на одно лицо, или как у них это называется! А почему вы спрашиваете?

– Дело в том, – сказал Мартин, придерживая перед ней дверь, – что, кажется, я его слишком часто встречаю на своем пути в последнее время.

– Ужас какой! – притворно испугалась Вера, а потом вцепилась острыми коготками в руку Мартина и заговорила «страшным» голосом: – Он на вас охотится! Я читала у одного русского писателя рассказ, который так и назывался – «Серый автомобиль». Про то, как человека преследует в сером авто прекрасная женщина, которая на самом деле ожившая механическая кукла, а этот человек ее разоблачил и пытался уничтожить. В результате его упекли в сумасшедший дом. Я только так и не поняла, он и впрямь был безумен или кукла действительно ожила.

– Или и то, и другое вместе… – пробормотал Мартин, сняв шляпу и ероша волосы на затылке.

Пока Докхи в прихожей бурно изливает свою радость по поводу долгожданного возвращения хозяина, Вера стоит в сторонке и внимательно наблюдает за обоими, потом с тоской говорит:

– А я даже не успела толком попрощаться со своей собакой. Отвела к сестре и убежала поскорее… Он что-то такое чувствовал, не хотел даже по лестнице подниматься.

– Да, – печально кивает Мартин, – больше всего в жизни они боятся, что их оставят. Как люди боятся быть оставленными Богом.

– А вы боитесь?

Мартин смотрит куда-то сквозь стену, кривит губы и отрицательно качает головой:

– Уже нет. Бог умер.

– Мы убили его. Вы и я, – восклицает Вера. – Это Ницше, я знаю!

– Нет, ни мы, ни Ницше тут ни при чем. Это случилось значительно раньше. Хотите чаю? – спрашивает Мартин.

– Не откажусь, – отвечает Вера, несколько удивленная столь резкой переменой темы. – Скажите, что это за порода? Никогда не видала таких огромных собак. Я думала, они бывают только в сказках.

– Это тибетский мастифф[37], храмовая собака. Их осталось очень мало. Докхи еще сравнительно невелик – судя по древним костям, которые я видел, его предки достигали размеров пони, – охотно объясняет Мартин, почесывая псу спину и бок, отчего тот уморительно дергает задней лапой. – Добрейшие существа, совершенно безобидные, несмотря на устрашающую внешность.

– Ну уж и безобидные! – сомневается Вера.

– Разумеется, они будут защищать тех, за кого чувствуют ответственность, до последнего. Но только в случае настоящей опасности. Я часто видел, как дети и маленькие тибетские терьеры терроризируют мастифов совершенно безнаказанно. Вы с Докхи подождете меня в гостиной, пока я приготовлю чай?

– Обещаю, что не стану его терроризировать! Разве что немного потискаю, ладно?

– Хорошо, только остерегайтесь Беэра, он станет ревновать, если узнает! – улыбается Мартин.

– Кого к кому? – смеется Вера.

– К вам обоим. У него большое сердце.

Когда Мартин возвращается с подносом, он застает Веру стоящей возле кабинетного рояля.

– Какой у вас прекрасный инструмент! – говорит она, подходя к чайному столику. – Интересно, как его втащили на третий этаж по такой узкой лестнице?

– Думаю, что дом попросту построили вокруг него, – разливая чай, отвечает Мартин. – Я, собственно, эту квартиру и купил из-за фортепиано. Ваш дядя был профессиональным музыкантом?

– Нет, – помедлив, отзывается Вера, – любителем. А что удивительного? У нас, например, стоял дома дивный «Мюльбах», хоть я тоже не профессионалка.

– «Мюльбах»? Звучит по-немецки, но я никогда не слышал о такой марке.

– Была такая немецкая мануфактура в России. Хозяин был вынужден закрыть ее из-за войны и уехать из Петербурга в Германию. Как раз когда я приехала в Петербург.

– Понимаю. А про дядю вашего я спросил потому, что внести сюда рояль можно лишь через окно с большим трудом, да и инструмент этот весьма дорогой. Для любителя было бы проще приобрести пианино.

– Ну, не знаю, возможно, он, как и вы, купил квартиру вместе с роялем! – Вера нетерпеливо пожимает плечами и переводит разговор на другое: – Мартин, можно я попрошу вас сыграть мне что-нибудь?

– Отчего же нельзя? Только предупреждаю: вряд ли вам особенно понравится. Я весьма посредственный пианист.

– Я почему-то вам не верю! – Вера идет к роялю. – Я выберу сама, хорошо? – И, не дожидаясь разрешения, начинает рыться в нотной папке. – Вот, сыграйте мне это, пожалуйста!

Мартин подходит и, заглянув в ноты, хмыкает:

– Я почему-то так и думал, что это будет что-то из Шуберта. Но эта вещь предполагает исполнение в четыре руки. Вы присоединитесь?

– О нет! – энергично протестует Вера. – Я уже почти два года не прикасалась к клавишам, да и с таким маникюром играть стыдно. Самое большее, на что я способна, – это переворачивать вам страницы.

– Что ж, тогда усаживайтесь поудобнее! – Мартин похлопывает по широкому бархатному сиденью слева от себя, открывает крышку и некоторое время внимательно вглядывается в клавир. – Петь я с вашего разрешения не буду. А вы, если почувствуете желание, не сдерживайтесь, пожалуйста!

Вера пристраивается рядом с Мартином. От соприкосновения с его бедром по телу ее разбегаются горячие мурашки. Вера искоса смотрит на Мартина, но тот, похоже, ничего этакого не ощущает. «Видимо, это оттого, что женская материя много тоньше мужской», – нервно шутит она про себя.

Мартин набирает полную грудь воздуха и на выдохе осторожно, как в горячее молоко, окунает кончики пальцев в слоновую кость клавиатуры.

Сперва Вера наблюдает за его руками – он держит кисти плоско и вольно, слегка наклонив к мизинцам, то мягко и нежно поглаживая клавиши, то требовательно теребя их, то снова успокаивающе лаская, – и Вера завидует клавишам. В переворачивании листов нет никакой необходимости, Мартин уверенно играет по памяти, прикрыв глаза, и Вера вдруг спохватывается, что совершенно не слушает музыку, и тоже закрывает глаза и пытается сосредоточиться на звуках. Это дается ей с трудом, ибо Мартин то и дело легко касается локтем ее плеча, отчего у Веры каждый раз прерывается дыхание и электрическая лава тяжело выплескивается из сердца. В один из пассажей, когда левая рука Мартина спускается низко в басы и ненароком задевает грудь Веры, она вдруг обхватывает его шею и жарко шепчет в самое ухо:

– Ты сказал, чтобы я не сдерживалась, если почувствую желание!

Мартин смотрит на нее неясным, отрешенным взглядом и раскрывает губы, чтобы что-то произнести, но Вера стремительно приникает к ним своими так, словно хочет проглотить его ответ…

– Что ты считаешь?

– Твои родинки. Ты ими усеян, как небо звездами. Никогда не видела родинок на ладони. И между пальцами. Кстати, у тебя красивые пальцы.

– А у тебя красивое все.

– Да, я знаю. Можно, я тебя укушу вот сюда?

– Пожалуйста.

– Мм… А сюда?

– Сделай одолжение.

– Вкусно. А сюда?

– Не стоит. Хотя, ладно. Только не увлекайся! Вдруг еще понадобится зачем-нибудь?

– О чем ты думаешь?

– О тебе.

– И что ты обо мне думаешь?

– Ты сама знаешь.

– Что я похотлива и развратна?

– Да. Ай! Нет! Ты – само целомудрие! И у тебя очень острые зубы.

– Между прочим, я действительно целомудренна. Просто ты так прекрасно играл, что я не могла не выразить свое восхищение.

– Ты всегда его выражаешь таким экстравагантным способом? Ай-ай! Все, больше не буду! Я только хотел убедиться в собственной уникальности!

– Ты гадкий, негодный музыкантишка!

– Вот и мой преподаватель утверждал, что я никогда не добьюсь серьезного успеха, однако ты прямое подтверждение обратному. Или мой успех у тебя нельзя считать серьезным?

– Не знаю, не знаю. Не помешало бы его поскорее закрепить!

– Прямо сейчас? Я не уверен, что мне это по силам. Видишь ли, мой организм…

– Я все вижу!

– Передай мне зажигалку, пожалуйста! Так что там говорил твой преподаватель?