– В этом нет ничего странного. Он смотрел на меня так, как смотрят почти все мужчины. Ты ведь не с луны свалился, Жюльен. Меня многие хотят – разве ты не знал? И это для многих вроде назойливого мотива. Они его готовы насвистывать днем и ночью, в надежде, что на их призывный свист женщина обязательно откликнется. Это все типичный мужской шовинизм. Ты себя в этом треугольнике сделал Дон Жуаном, а Варшавского одновременно карающей силой и неутоленным обольстителем, потому что внутренне тебе приятен такой расклад. Ты и здесь все строишь по законам психоанализа. И еще мне кажется, ты боишься Варшавского, а мне это обидно, потому что ты – мой мужчина, слышишь? И меня никакие другие варианты не устраивают.

Она зажгла ночник и села на кровати, подтянув колени к подбородку.

– Посмотри на меня. Что ты видишь?

– Вижу молодую цветущую женщину, которая отдалась мне по полной программе и, если я не просчитался, кончила пять раз.

Виола расхохоталась.

– Ты считал? Обычно это делают бабы и бывают счастливы, когда сбиваются со счета. Ты, Жюлька, очень на себе сконцентрирован и очень при этом ревнив. Прямо Отелло какой-то. Запомни, ревность для психолога – это плохой советчик. А насчет молодой цветущей женщины – спасибо, но и ты мужичок в самом соку, я тебе это много раз говорила. Только ревнив не по делу…

– Да, я ревнив, черт меня дери! Я ревнив, но это происходит, потому что ты того стоишь. Ты архисексуальна. Любой твой жест приобретает окраску соблазна. Ты тряхнешь гривой, и уровень тестостерона в округе тут же подпрыгивает.

– Ах, бедняжка, будто тебе нечем тряхнуть.

– Чем я могу тряхнуть… разве что стариной.

– Дурак ты у меня, – сказала Виола, обнимая его и ложась на него сверху. И вот тебе совет: никогда не занимайся подсчетом своих побед и не спрашивай женщину, сколько раз она кончила и кончила ли вообще. Правду вряд ли узнаешь. На самом деле я кончила сегодня два раза, а еще несколько раз была очень близко, но немножко переигрывала, чтобы тебе потрафить. Понял?

В понедельник утром машина Виолы не завелась.

«Сглазил, черт!» – сквозь зубы выдавил Юлиан. Он срочно вызвал буксир, и машину отволокли к механику. Юлиану пришлось везти Виолу на работу на своем красном «мустанге». Пока они тащились в трафике по Пятому фривею, Юлиану мерещился Варшавский в белом хитоне, сидящий в позе лотоса и монотонно бубнящий одну и ту же сутру: «Проверьте приводной ремень и поменяйте аккумулятор». С облегчением он вздохнул только через пару часов, когда ему позвонил механик и сказал, что нарушился контакт аккумуляторной клеммы….

– А сам аккумулятор в порядке, менять не надо? – осторожно спросил Юлиан.

– Аккумулятор в норме, – ответил механик.

– А ремень ты проверил, не свистит?

– Уже не свистит, – успокоил механик. – Туда, видно, песочек попал, я побрызгал аэрозолем, мотор крутится как новенький.

– Первый прокол неуязвимого Козлевича, – с удовольствием объявил Юлиан Виоле в тот же вечер. – Аккумулятор в полном ажуре.

– Я с самого начала не придавала этому серьезного значения, – сказала Виола. – Ему надо было пустить пыль в глаза.

Хотя в его рассуждениях, мне кажется, есть смысл. Предметы, которыми мы владеем, все же как-то к нам привязаны – или мы к ним. Согласись.

– Конечно, если я возьму и открою твою пудреницу, чтобы посмотреть в зеркало, на меня оттуда глянет малопривлекательная физия мизантропа-психоаналитика, у которого лысина постепенно становится частью лица. А ты, заглядывая в это же самое зеркальце, видишь пухлые губки, хорошенький носик и не менее хорошенькие глазки.

– И морщины под этими глазками, особенно по утрам, – добавила Виола.

– Но ты тут же попудрилась, и зеркальце тебе поет дифирамбы.

– Так ведь у тебя свое зеркальце на этот случай есть. Ты забыл? Оно именно с тобой разговаривает, а не со мной. Помнишь, Варшавский говорил о помазке, который остался после смерти его отца? Для меня в этом есть что-то… пусть просто толчок к воспоминаниям, но ведь они возникают не на пустом месте. Вещи – единственные свидетели чего-то, навсегда исчезнувшего из жизни… Ты не согласен?

– Да-да, простые незамысловатые вещи, которые Варшавский тут же превращает в вещественные доказательства.

– Не ворчи, Жюль, будь добрее. Не отнимай у человека хорошее ради того, чтобы поставить на его место плохое, потому что тогда человек легче укладывается в твою негативную схему. Он, кстати, час назад звонил. Поблагодарил за вечер. Спасибо, говорит, за вкусно приготовленную кашу и не менее аппетитные разговоры». На что я ему отвечаю: «Не утешайте, мне до сих пор стыдно за эту кашу». А он вдруг засмеялся совершенно таким, знаешь, искренним смехом и сказал: «Я понимаю, что вам эта каша поперек горла встала. А Юлиан весь вечер просто маялся от тоски по мясу. Я же по глазам видел. Знаете, – говорит, – есть такая старая русская поговорка про гречневую кашу: горе ты наше, гречнева каша. Есть не хочется, а выкинуть жаль…»

Юлиан засмеялся, похлопывая себя по животу:

– Представляю, как она ему самому надоела. Странно все-таки устроен человек. Еда ему не доставляет удовольствия. Но философия у него непробиваемая: мясо – от лукавого, а вот каша – то, что народ прописал. Видимо, свои голодные фантазии он удовлетворяет только в процессе готовки. Не удивлюсь, если он бормочет над кашей заклинания, а может быть даже, совершает ритуальные танцы…

– Он, кстати, собирается нанести тебе в четверг визит. Просил, чтобы ты позвонил ему накануне, в среду, и вы обговорите детали.

– Что же он, интересно, собирается делать? Окуривать мой офис ладаном? Глушить чертенят мухобойкой? А может быть, обрызгивать скипидаром стены?

На последних словах Юлиан широко зевнул и несколько раз комично перекрестил рот. Виола прыснула в ладошку.

– Ключик, а почему раньше рот крестили, когда зевали?

– Ну… я думаю, как бы закрывали на замочек, чтобы нечистая сила на язык не села.

– Правда? – спросил Юлиан.

– Правда, – без тени улыбки ответила Виола. – У этой нечистой силы даже есть имя.

– Какое имя?

– Типун! – тут она сама не выдержала и расхохоталась, обхватив Юлиана за шею и жадно целуя в губы. – Будешь болтать – заработаешь типун, – прошептала она, а будешь меня любить – получишь в подарок мой язычок, а он такой сладкий…

– Кстати говоря, о подарке. Что тебе подарить?

– Мне?

– Виола, очнись, у тебя в субботу день рождения. Мы идем в ресторан, ты забыла?

Виола ничего не ответила. В глазах ее мелькнула тревожная нотка и тут же погасла, унося в заресничную страну свою тайну.

– Да-да… День рождения.

– Не слышу радости в голосе.

– У нас на работе начались увольнения, стало мало заказов, все ходят взвинченные… Какое уж тут настроение…

– Ключик, ты же для них, как «Wonderwoman», решаешь самые запутанные головоломки, не боишься принимать решения. Только отсутствие корпоративной стукаческой логики мешает тебе продвинуться по служебной лестнице.

Она грустно улыбнулась и беспомощно пожала плечами.

Ключ повернулся с легким щелчком, и Юлиан вошел в свой офис. Жалюзи были полузакрыты. Мигала лампочка автоответчика. Юлиан сел в свое кресло и закрыл глаза.

Грустная улыбка Виолы мелькнула перед ним, будто одиночный цветной снимок, выхваченный наугад из груды черно-белых фотографий. Он включил автоответчик.

«Жюль, – прозвучал ее голос. – Когда будешь резервировать ресторан на субботу, – не забудь, что кроме нас будут еще две пары – Гельманы и Устиновы. Всего шестеро. Ирена не придет, она улетает по делам в Сан-Франциско. И позвони… мне очень грустно. А лучше приезжай пораньше, ладно?»

Он медленно поднялся, подошел к окну и открыл жалюзи. Тяжелые темно-зеленые листья магнолии выглядели как драпировка на сером полотнище неба. Шум улицы почти не проникал в комнату через плотно затворенные окна.