Мильке заявил мне, что самым лучшим сейчас он считает позвонить Виктору Чебрикову, председателю КГБ, и от имени Хонеккера попросить его о посредничестве. Меня бы он попросил передать Чебрикову текст Хонеккера. Когда телефон зазвонил, Мильке передал мне трубку. Голос Чебрикова мне был знаком с той поры, когда он был заместителем Андропова. Хонеккер в своем сообщении требовал от Советского Союза прекращения открытой полемики и настаивал на необходимости диалога с ФРГ. На это Чебриков возразил, что здесь нет ответа на советский вопрос о визите Хонеккера в ФРГ. Если будет принято какое-либо решение, то для обмена мнениями существуют партийные каналы, а не госбезопасность и КГБ.
Пока секретарша печатала мою запись разговора, я попытался объяснить Мильке натовский документ с соответствующим комментарием, но он уже опять пребывал в нервозном состоянии и в мыслях у него было другое. Но по крайней мере документ он взял. Через несколько дней я провел для Мильке еще один телефонный разговор, в ходе которого советская сторона подтвердила свою позицию. Мильке призвал меня к абсолютному молчанию и поехал в Шорфхайде, охотничье угодие Хонеккера, чтобы там вместе с Миттагом повлиять на генерального секретаря.
И действительно, им, очевидно, удалось вырвать у Хонеккера согласие, что до визита в ФРГ следует заручиться поддержкой советского партнера. 17 августа Хонеккер встретился для этого с Черненко, и если я надеялся, что они достигнут компромисса, то ошибся. Советский отказ поддержать план поездки в Бонн нашего генерального секретаря был однозначным и ясным, и члены советской делегации единодушно высказались в недружелюбной форме. Вилли Штоф мне потом сказал, что он редко испытывал такое разочарование, как тогда, такое недоверие к ГДР и к нему лично.
Хонеккер оказался между молотом и наковальней. Он хотел во что бы то ни стало осуществить свой визит в ФРГ, но не знал, как это устроить. Он попросил совета у Мильке, но тот решительно не советовал ему еще более обострять конфронтацию с Советским Союзом. К счастью, Хонеккер согласился и заморозил свой план поездки в ФРГ.
Теперь весь вопрос заключался в том, чтобы отсрочка визита в ФРГ не выглядела так, будто Хонеккер отказался от него по приказу Москвы. Поэтому руководителю представительства ГДР в Бонне было дано указание переговоры с Еннингером срочно притормозить, а коммюнике о визите составить таким образом, чтобы оно стало неприемлемым для Федеративной республики. Но тут подключился лично Гельмут Коль и согласился со всеми условиями. Совершенно очевидно, что визит этот был ему нужен не меньше, чем главе ГДР. Он был немало удивлен, когда наше представительство в Бонне согласно указанию руководства сделало заявление прессе, что объявленная дата визита не представляется в данный момент реальной. Хонеккер, хотя и не без сопротивления, подчинился желанию Советского Союза. Но отложить — не значит отменить.
Во время возвращения на самолете после государственного визита в Алжир в конце 1984 года спутники Хонеккера услышали от него, как глубоко его задел отказ от визита в Бонн. Он жаловался, что ему уже больше не увидеть свою родину в Сааре, сетовал на Советский Союз, который не посчитался с ним и оскорбил его лично. Мораль сего, заключил он, в том, что ГДР должна полагаться на собственные силы.
Мне кажется, что здесь в мышлении и действиях Хонеккера обозначается поворотный пункт. Сентиментальное разочарование в том, что он, кровельщик из Виббельскирхена, все-таки не может в качестве главы признанного государства посетить другое германское государство, — это одно. И совсем другое — представление политика, что ГДР может проводить курс, независимый от Москвы, а экономические проблемы решать своими силами, но с финансовыми вливаниями Запада.
Было бы несправедливо задним числом низводить Хонеккера до уровня провинциального политика, а уязвленное самолюбие считать основным мотивом его поведения. Социализму, как он его себе представлял, Хонеккер всегда оставался верен. Он ни на мгновение не мог допустить и мысли о том, чтобы броситься в объятия Запада или выдать ГДР Федеративной республике. Дилемма, которую он не мог разрешить, заключалась в том, что интересы великой союзной державы не совмещались с настоятельно необходимыми мерами стабилизации в своей собственной стране. Правда, истинная мера экономического упадка от него скрывалась, однако, несмотря на потемкинские деревни, он понимал, что социальная программа, на которую он возлагал большие надежды и за которую почти рабски держался, исчерпала до предела производственные возможности страны.
Единство и сплоченность, которые Хонеккер и Андрей Громыко демонстрировали на торжествах по поводу 35-й годовщины ГДР, едва маскировали ужесточившуюся конфронтацию. Советский Союз увидел лишь еще одно подтверждение своему несгибаемому курсу, когда Рейган, несмотря на все протесты, разместил в Европе ракеты “Першинг” и провозглашением программы “звездных войн” продемонстрировал решимость вести неослабную гонку вооружений.
Вскоре после празднования 35-й годовщины ГДР я ближе познакомился с Хансом Модровым. Он придерживался тех же взглядов, что и я, ему тоже виделись мрачные перспективы. Поскольку он честно выражал свое мнение, вопрос о его работе в политбюро СЕПГ давно уже не стоял. Отказ от угодливости сам по себе еще не равнозначен ясному анализу и радикальным реформаторским взглядам. Это только означает, что человек понимает положение, но не делает ни малейшей попытки его изменить. Люди вроде Ханса Модрова и меня совершенно пассивно ждали некоего “избавителя”, который приведет нас к изменению нашей системы. Мы не понимали, что толчок должен исходить от нас самих.
Высказывания и указания Мильке день ото дня становились все противоречивее. Министерство госбезопасности все еще должно было заботиться о том, чтобы желающие выехать из страны забрали свои заявления обратно, и тут же сразу разрешили от двадцати пяти до тридцати тысячам желающих выехать в качестве ответного шага за предоставление миллиардного кредита. Едва было объявлено, что к ищущим убежища в американском посольстве или в представительстве Федеративной республики будут применяться жесткие меры, они были “обратной почтой” со всем своим скарбом и семьями отправлены на Запад. Более чем когда-либо стало ясно, что с меня достаточно.
Расстаться со всем привычным было бы не так тяжело, если бы не люди, с которыми меня так многое связывало. В профессиональной сфере все оставалось в надежных руках: Вернер Гроссман был тем преемником, которому я вполне мог доверить службу. Поле, которое я за собой оставлял, было хорошо возделано. Но со многими людьми, которые работали на мою службу, я был связан годами, а то и десятилетиями совместной работы, совместных впечатлений от далеко не рутинной деятельности. Что сказали бы о моем внезапном уходе они, те, которые поставили на карту свою судьбу?
Но решение мое было неизменным. Написать о моем жизненном опыте — в этом я все отчетливее видел свою задачу, а это означало уход. К новому, 1985 году я отметил в своем дневнике: “Если я хочу преодолеть брожение в самом себе, я должен сделать этот шаг быстро”. В этом году исполнилось бы 60 лет моему умершему брату. Его замысел фильма “Тройка” был для меня завещанием, которое не должно было заваляться в ящике стола. Я между тем участвовал в работе над документальным фильмом о его жизни под названием “Время, которое остается”.
Последняя фаза моей работы в службе разведки продолжалась почти два года. Мильке, несмотря на принципиальное согласие, все медлил с конкретными шагами, необходимыми для моего ухода. Он полагал, что должен действовать особенно тонко, чтобы не предстать в неподобающем виде перед советскими друзьями и собственным руководством. Возрастной мотив, имея в виду его собственный возраст и возраст членов политбюро, едва ли был убедительным. Текущие дела я в основном уже передал Вернеру Гроссману. Он нес на себе весь груз работы, а я сидел за письменным столом и более или менее изображал шефа. Такое положение, конечно, не способствовало преемственности в работе.
