Впоследствии важнейшими источниками в военной сфере были Лотар-Эрвин Лутце, его жена Рената и его друг Юрген Вигель, работавшие в министерстве обороны. В связи с их разоблачением западногерманская пресса говорила о самом тяжелом и чреватом самыми серьезными последствиями шпионском деле в Федеративной республике. Эти люди предоставили нам не только чертежи боевого танка “3”, планы строительства ракетных баз и складов атомного оружия и планы НАТО при чрезвычайных обстоятельствах. Они регулярно добывали и ежегодные оперативные сводки бундесвера, которые, по оценке самого министерства обороны ФРГ, давали “надежную и полную картину состояния бундесвера”.

Первой разведывательной операцией против НАТО стало получение информации, которую предоставил нам бывший военнослужащий иностранного легиона Петер Краник (псевдоним Бруно). Мы завербовали его, когда он служил в штаб-квартире французских войск в Западном Берлине. Позже Краник возобновил дружбу с некоей секретаршей, которая к тому времени получила место в посольстве Федеративной республики в Париже. После того как ему удалось завербовать женщину, он переселился в Париж и с тех пор считался одним из наших важнейших агентов, работавших против штаб-квартиры НАТО.

Ни от одного из наших источников мы не получали информации, указывавшей на подготовку малой войны, которой опасалось руководство ГДР. Вместо этого мы узнавали от них, как Федеративная республика готовила так называемое скрытое ведение войны на случай советского нападения. Очевидно, что малой войны — но только при нанесении удара с Востока на Запад — боялись и в Бонне.

1956 год шел к концу, а третья мировая война так и не началась. Сталинисты-догматики в странах Варшавского договора потерпели поражение, но они не были разбиты и уж тем более исключены из политической жизни. Эти деятели использовали любой предоставлявшийся шанс для того, чтобы вновь укрепить свои поколебленные позиции.

В ГДР снова начались столкновения внутри СЕПГ, и снова они напоминали спектакль, разыгранный вокруг “антипартийной фракции”. На этот раз режиссером выступил Мильке, выбравший в качестве козлов отпущения Эрнста Волльвебера и Карла Ширдевана. С моей точки зрения, вся история была точно так же выдумана, как и дело так называемой фракции Цайссера — Херрнштадта в 1953 году. Правда, в этот раз имелось существенное для меня отличие: я как доверенный сотрудник Волльвебера оказался вовлеченным в дело.

Интрига, затеянная Мильке против Волльвебера, сомкнулась с амбициями Эриха Хонеккера, восхождению которого препятствовал Ширдеван, второй человек в партии после генерального секретаря. Нашептывания обоих воздействовали на Ульбрихта, отличавшегося хронической подозрительностью, самым благоприятным для интриганов образом. В первые послевоенные годы Ширдеван и Волльвебер были соседями, но, насколько мне известно, никогда не поддерживали близких отношений друг с другом.

На собрании парторганизации Главного управления разведки Мильке в присутствии Волльвебера раскритиковал нас. Тот никак не возразил, и я понял, что нас ожидало. Главными были обвинения в недооценке того, что Мильке называл “идеологической диверсией”. Он обрушился лично на меня и моего заместителя Роберта Корба за то, что мы считали необходимой более дифференцированную оценку различных течений внутри социал-демократий, тогда как Мильке отождествлял всю СДПГ с ее Восточным бюро, а в Герберте Венере видел главного зачинщика “идеологических диверслй” вообще.

В этой связи нельзя умолчать о том, что Мильке всегда был очень горд изобретением данного понятия. Лишь гораздо позже оно было перенято другими службами безопасности, включая, к сожалению, и советскую, и вошло в лексикон коммунистических партий. Этот термин способствовал формированию примитивного “черно-белого” мышления и использовался для оценки всех, кто придерживался иных взглядов. Для придания конструкции необходимой законченности, это предельно растяжимое понятие, которое допускало любую интерпретацию, казавшуюся политическому руководству подходящей в данный момент, было узаконено с помощью параграфа Уголовного кодекса и использовалось как средство поддержания порядка. “Политико-идеологическая диверсия” (немецкое сокращение ПИД) стала определенным элементом доктрины безопасности и антиконституционных репрессий против лиц, придерживавшихся оппозиционных взглядов. ПИД была важнейшим оружием, с помощью которого догматики удерживали свою окостеневшую власть до тех пор, пока она не распалась.

Когда Мильке вызвал меня к себе в министерство с документами, фиксировавшими беседы Вильгельма Гирнуса с Гербертом Венером во время Женевской конференции министров иностранных дел. и с документами о личности Гирнуса, я почувствовал, чего он хотел добиться. Гирнуса предполагалось оклеветать как курьера, осуществлявшего связь между “врагом партии” Ширдеваном и идеологическим вредителем Венером, используя тот факт, что Гирнус знал Ширдевана по совместному заключению в концлагере Заксенхаузен. Я принес Мильке копии тех сообщений о беседах, которые визировал, а отчасти снабдил и рукописными пометками сам Ульбрихт. Оригиналы запер в свой сейф и проинформировал о происходившем Роберта Корба. Тем самым я вывел из-под обстрела не только Гирнуса, но, пожалуй, прежде всего и себя.

Обвинение Волльвебера в намерении поставить органы госбезопасности и себя лично над партией должны были быть доказаны с помощью приказа, касавшегося контактов между руководящими сотрудниками министерства и аппаратом Центрального Комитета, хотя Волльвебер всегда доверял эти контакты своему заместителю. Несмотря на то что все это знали и я во всеуслышание сказал о том, как дело обстояло в действительности, ход заранее предрешенного дела нельзя было изменить, когда Ульбрихт вызвал к себе руководство министерства, чтобы проверить компрометирующий материал.

В октябре 1957 года Карл Ширдеван и Эрнст Волльвебер были лишены всех постов с мотивировкой, согласно которой они “в период обострения классовой борьбы представляли вредные взгляды”. Прожженный политик Ульбрихт снова сумел использовать к своей выгоде ситуацию, которая ему угрожала. Если летом 1953 года его спасли как раз волнения, направленные против его политики, то теперь антисталинистские выступления в Польше и Венгрии уберегли Ульбрихта от порожденных XX съездом КПСС требований жизни: от реализации становившихся все громче требований реформ, внутрипартийной демократии и его отстранения от руководства партией. Мильке тоже мог потирать руки. Он достиг своей цели — стал министром госбезопасности.

Теперь я оказался в незавидном положении. С одной стороны, я знал, что Мильке требовал от Ульбрихта сместить меня, а с другой — я прилагал все усилия, чтобы публично охарактеризовать козни Мильке и назвать “фракцию Ширдевана — Волльвебера” тем, чем она и была, то есть чистой выдумкой. Тем самым я загнал бы себя в угол и положил конец относительной самостоятельности своей службы. Сам Волльвебер настоятельно отговаривал меня от конфронтации. Так я и попал в одну из мучительнейших ситуаций, которые мне довелось испытать на протяжении своей политической жизни. В присутствии Ульбрихта я зачитал на партконференции министерства доклад, характеризовавшийся требуемой степенью “самокритики”. Теперь и мне пришлось испытать, как должны были себя чувствовать другие, когда их заставляли оказать подобающее почтение ритуалу партийной дисциплины. Вопрос, от которого нельзя было больше отделаться, заключался в том, не оказалась ли иллюзорной моя предполагаемая самостоятельность во главе разведки. “

Разрыв в уровне экономического и социального развития между ГДР и Федеративной республикой становился в 1960–1961 годах более заметным, чем когда-либо ранее, и последствия этого были самыми серьезными. Поток беженцев на Запад нарастал из месяца в месяц. В 1961 году их рекордная численность, составившая в 1953 году 300 тысяч, была бы, вероятно, значительно перекрыта. Число зарегистрированных 9 августа в западноберлинских приемочных лагерях дошло до самого высокого уровня, когда-либо отмечавшегося в течение одного дня, и составило 1926 человек. И кто мог бы упрекнуть рабочих, врачей, инженеров, молодежь, лишь начинавшую жизненный путь, в том, что их тянуло туда, где они могли хорошо зарабатывать и обеспечить себе соответствующий жизненный уровень? Эти люди понимали свой шаг не как предательство по отношению к ГДР, а всего лишь как переход из одной части Германии в другую, где их нередко уже ждали родственники или друзья.