Мое недоверие к Венеру сохранялось. Оно подогревалось тем, что я узнал от Рихарда Штальмана, его близкого сотрудника в пору шведской эмиграции. Штапьман рассказывал о том, как Венер во время одного из случавшихся у него приступов ярости перекусил свою трубку, когда получил из Москвы задание отправиться в Германию руководить нелегально работой партии. Он знал, конечно, что внесен в список смертников, так как подпольная организация КПГ уже была разгромлена гестапо. Одно из бессмысленных решений руководства партии, в жертву которому приносились люди, заключалось в том, что в Германии, несмотря ни на что, должно действовать центральное руководство.
Чтобы уклониться от выполнения этого решения, Венер, по словам Штальмана, спровоцировал свой арест шведской полицией. Во время допросов он, как говорил Штальман, не только дистанцировался от коммунизма, но и назвал имена товарищей, которых послал в Германию, хотя знал, что шведская полиция сотрудничала с нацистами. Позже в гестаповских документах мы нашли указания на то, что показания Венера фигурировали в делах арестованных и казненных борцов Сопротивления.
Это предательство — а я должен был рассматривать поступок Венера именно так — задело меня самым непосредственным образом, потому что я знал товарищей, которых Венер, очевидно, назвал на допросе, и среди них Шарлотту Бишофф — скромную женщину и героиню Сопротивления. Она участвовала в уличных боях в Берлине уже во время Ноябрьской революции 1918 года. По приказу Венера, переодетая матросом и без каких-либо документов, она уехала в 1941 году из Швеции в Германию, добралась до Берлина и там до конца войны продержалась на подпольной работе. Будто чудом ей всякий раз удавалось уходить от слежки гестапо. Встречи и беседы с этой женщиной укрепили мою антипатию к этому человеку.
Однако Венер имел большую ценность с разведывательной точки зрения, и я со смешанными чувствами продолжал выполнять поручение собрать как можно больше компрометирующих данных о нем. Этот материал был предназначен для разоблачения политика в глазах западногерманской общественности, если такой шаг окажется политически целесообразным. В качестве путеводной нити для разработки плана компрометации Венера использовались записки, с помощью которых он хотел оправдаться в глазах Курта Шумахера.
Я десять лет ждал материала из Москвы, опубликование которого действительно означало бы политический крах Вотана. Только в 1967 году он был передан нам председателем КГБ Владимиром Семичастным. Речь шла о рукописных сообщениях Венера НКВД, подготовленных в конце 1937 года, где он обвинял многих своих соратников в “подрывной троцкистской работе”, отдавая себе полный отчет в том, что из-за этого им могли грозить смерть или ГУЛАГ.
В своем дневнике я записал тогда: “Как бы реагировал Венер на напоминание об этом?” Я читал протоколы в замешательстве — ведь они показывали, сколько товарищей, не щадивших своей жизни ради социалистических идеалов, стали жертвами сталинского террора.
С течением времени я частично пересмотрел свою оценку Венера. Я задаюсь вопросом: можно ли судить о том, что делает человек, находящийся в смертельной опасности, не оказавшись сам в такой ситуации? Конечно, откажись Венер сотрудничать с НКВД, он не выжил бы. В шведской же тюрьме в 1941 году ему грозила выдача гестапо, означавшая пытки и смерть. В конце концов, нельзя исключить и того, что он, по крайней мере, считал, что не сказал допрашивавшим его следователям больше того, что они уже знали.
Наша сторона испытывала большое искушение, опубликовав досье, по-другому поставить стрелки на пути политического развития в СДПГ и Федеративной республике в целом. В “деле Венера” вновь фигурировали серьезные соображения руководства, намеревавшегося использовать собранный материал против ведущей фигуры СДПГ. Но соответствующее решение так и не было принято. Против его принятия срабатывал аргумент, в соответствии с которым мы, владея информацией, лучше сможем использовать наши тайные контакты, тем более что они были хорошо развиты.
Случай поднять конспиративные отношения на более высокий уровень представился уже в 1955 году. Тогда Венер входил в состав делегации ФРГ на Женевской конференции министров иностранных дел, где представителям обоих германских государств было позволено присутствовать за отдельным столом. Правда, для западногерманского политика беседа с посланником советской зоны была еще табу. С помощью нашего контакта через Ханша мы выяснили у Венера, готов ли он встретиться в Женеве с представителем ГДР. Он ответил положительно. В делегацию ГДР входили и сотрудники моего Главного управления. Еще никогда не открывалась возможность установить контакты с таким большим числом ведущих западногерманских политиков.
Нам удалось побеседовать в Женеве, наряду с прочими, и с генеральным секретарем СвДП Карлом-Германом Флахом, занимавшим очень прогрессивную позицию в германском вопросе, но важнейшей целью оставался Венер. Задача была не из самых простых — организовать конспиративную встречу в западном городе со столь известной фигурой, тем более в то время, когда журналисты и наблюдатели различных спецслужб контролировали обстановку.
Мы договорились о встрече Венера с Вильгельмом Гирнусом, занимавшим официальный пост секретаря Комитета за германское единство. Я подготовил Гирнуса к встрече. Установление этого контакта было для Венера большим риском. На Западе экс-коммунисту никогда не простили бы, если бы стало известно, что он в нарушение всех надпартийных договоренностей тайно встречался с представителем режима Ульбрихта. Информация, которую Венер передал Гирнусу, и его позиции практически не были согласованы с руководством СДПГ. Он изложил среди прочего свои представления о “германском плане” СДПГ, по поводу которого в его партии тогда имелись лишь предварительные соображения. В заключение встречи Венер предложил от своего имени продолжить беседы, в которых его партнером был бы один из членов политбюро. Он хотел встретиться в Западном Берлине с профессором Альбертом Норденом. Беседа должна была состояться в квартире Генриха Грюбера.
Через министра госбезопасности Эрнста Волльвебера я информировал Вальтера Ульбрихта о предложении Венера. Сообщение вернулось с характерной пометкой Ульбрихта: “Согласен”. Ниже было написано гораздо более мелким почерком: “Не с Норденом, а с Матерном. В столице ГДР”. Эго был типичный для Ульбрихта “шахматный ход”. Он не хотел резко отвергать попытки сближения, сделанные Венером, но становившийся все более тесным контакт с “английским шпионом” оставался для него подозрительным. Ульбрихт не хотел доверять этот контакт интеллектуалу Нордену, находившемуся в эмиграции на Западе. В свою очередь, Восточный Берлин в качестве места встречи был едва ли приемлем для Венера, которому приходилось опасаться, что он оказывается слишком беззащитным в наших руках. Мы знали, что он все еще боялся встреч с прежними товарищами. Как а и ожидал, Венер отклонил предложение.
После 1957 года стало ясно, как рискованна была связь с Венером для всех, кто в ней участвовал. Эрнста Волльвебера вместе с Карлом Ширдеваном обвинили в антипартийной фракционной деятельности, обоих вывели из политбюро и сместили с их постов. В качестве тайного и наиболее серьезного пункта обвинения против обоих фигурировал контакт с Венером. Во время партийного расследования по делу Волльвебера ему не помогло, что все отчеты о встречах с Венером подписывались Ульбрихтом и что я мог предъявить соответствующие доказательства. Только Вильгельма Гирнуса, встречавшегося с Венером в Женеве, а теперь также оказавшегося в роли обвиняемого, спасло в конце концов свидетельство о том, что встреча была одобрена Ульбрихтом.
Даже если обвинения были только предлогом, они показывали всю двойственность тогдашнего отношения СЕПГ к СДПГ. В этом вопросе существовали две несовместимые позиции. Представители одной видели во всех социал-демократах идеологических диверсантов, раскольников рабочего движения, а значит, опаснейших врагов. Для них Венер был главным диверсантом. Другие считали левое крыло СДПГ частью рабочего движения и высказывались за контакты.
