— Разрешите, я вас провожу? — спросил я.

— Проводите, я не против, — согласилась она застенчиво, и, застегнув перчатки на запястьях, привела в движение свою печальную колесницу, к которой была прикована, как я догадался, давно. Теперь мне стало понятно предназначение перчаток. Они защищали руки от контакта с грубыми покрышками при езде.

И мы направились по веселящейся, грохочущей улице к ее дому, то и дело, натыкаясь на праздных гуляк, которые безразлично обходили нас стороной. Да и что они могли сказать нам? И что мы могли им ответить? Наш необычный кортеж, не спеша двигался мимо ярких, но холодных витрин магазинчиков и лавочек, пивных и ресторанов. Люда, ее подруга, которая тоже была в кресле, и я. Подруга вскоре попрощалась и свернула к санаторию им. Бурденко. А мы с Людой пошли своей дорогой.

«Господи, — думал я, — как же так, почему, один купается в золоте, а другой лишен необходимого? Почему именно такой тяжкий крест должна нести, эта милая девушка? Неисповедимы пути твои, Господи. Ведь купающиеся в золоте, зачастую, купаются во лжи и крови, не взирая ни на что. Не в состоянии уже слышать стон немощи и плач голодных детей, служат господину мира сего, без устали и зазрений совести. Но благо, власть этого господина не вечна. И однажды, эти два колеса злосчастной коляски преобразятся в белые крылья, и понесут эту скромную, трогательную девушку к тебе, Господи, в твои небесные сады, в твои лучезарные чертоги, и не будет больше печали и горестей, не будет больше слез отчаяния и боли от непонимания, циничных усмешек, предательства и равнодушия людского. Так пусть же не иссякнет терпение и надежда. Пусть не угаснет только любовь и вера… До конца…»

— Людмила, позвольте я прокачу вас с ветерком…

Я встал позади нее, взялся за две специальные ручки её кресла, и мы покатили по ночному городу, по аллеям и паркам, извилистым тропинкам, незнакомым улицам, площадям и скверам, смеясь и радуясь тому, что ночь еще вся впереди, как и жизнь, которая так прекрасна. Мы не выбирали маршрут. Даже не думали, куда нам направиться. Куда глаза глядели и сердце вело, туда и спешили. И вот мы минули песчаный холм, спускаясь ниже и ниже, чувствуя как взбалмошный ветер-гуляка взъерошил волосы. Вот колеса кресла и ноги мои увязли в песке, и, наконец, мы стоим у самого «коридора жизни» под таинственной и прекрасной бесконечностью южного звездного неба, дышим морем, слушаем его и выжидаем волну, нашу долгожданную волну. И никто из нас не знает, из каких же времён и далей спешит она к этим берегам. Сколько неба впитала она в себя. Сколько дельфинов благословило её на долгий путь к нашим ногам. И эта волна никогда не похожа на предыдущую, и она никогда не станет следующей. Каждая из них неповторима. Лишь одно незыблемо — она всегда твоя...

Так одиноко и грустно, но я не одна. Я не ждала никого, но, что за тень в углу?

— Как ты оказалась здесь?

— Я бываю в каждом доме, но узнают об этом лишь тогда, когда меня там уже нет.

— Кто ты?

— Тень разлуки.

— Зачем ты здесь?

— Для того чтобы ты поняла, что это именно я.

— Мне сейчас не до игр с тенями. Уходи...

— Слышишь стук?

— Да, но я не ожидала гостей, и эти звуки так тревожны…

— Когда стучатся в дверь — открой, однажды впустят и тебя. Отвори, ты всё поймёшь.

Так одиноко и грустно, но я не одна. Я не ждала никого. Но некто вошёл ко мне новой тенью.

— Моя сестра была у тебя. Иногда я прихожу вслед за ней. Сейчас именно тот случай.

— Зачем ты явилась?

— Что бы умереть.

— Кто ты?

— Любовь без ответа. Твоя…

— Не умирай любовь! Ты нужна мне, я так долго ждала тебя! Мне так больно, но без тебя мне не жить, я так счастлива любить!

— Пойми, если не умру я, погибнешь ты. Я безответна. Ты сгоришь в моём огне, подобно мотыльку, порхнувшему на пламя костра.

— Если умрёшь ты, смогу ли я полюбить снова?

— К тебе я больше не вернусь, умерев в твоём сердце, но я воскресну в нём. И он окажется на твоём месте, будет страдать. Но ты будешь холодна, подобно ему сейчас.

— Не умирай, любовь без ответа!

— Ты падёшь невинной жертвой на алтаре своих чувств. Подумай, жизнь так прекрасна!

— Его руки так нежны, его глаза так чисты, его голос так приятен, словно тёплый весенний ветер, я не отдам его никому!

— Но он никогда не был твоим.

— Я люблю его и в моих мыслях мы вместе.

— Итак, чувство или жизнь?

— Жизнь без любви мне не нужна.

— Ну что же — я остаюсь.

Так радостно и хорошо. Но я не один. Я не ждал никого, но некто вошёл ко мне тенью.

— Кто ты?

— Я боль любящего тебя.

— Зачем мне нужна чужая боль? Зачем ты пришла?

— Для того чтобы ты понял, что это именно я.

— Зачем мне понимать это?

— Слышишь стук?

— Да, но я не ждал гостей, однако он так лёгок и ненавязчив, я, пожалуй, открою.

— Я свет бескорыстной любви.

— Зачем ты здесь?

— Для того чтобы сохранить жизнь любящему, и подарить счастье любить безразличному.

— Сияние твоё так прекрасно! Я л…

— Поспеши же к ней.

Так одиноко и грустно, но я не одна. Любовь без ответа со мной.

— Я хочу попрощаться, я ухожу.

— Но мы договорились! Не уходи! Постой! Не уходи!

— Кое-кто идет к тебе.

— Не уходи, постой, я умру без тебя!

— Прощай…

Он спешил к ней ослеплённый и окрылённый светом бескорыстной любви. Чувство направляло его и несло над землёй. Слёзы счастья застилали глаза.

Он постучал в дверь. Никто не открыл. Постучал ещё. Тишина.

— Мы опоздали, боль только что ушла от нее.

— Что это значит?

— Кое-кто навестил ее раньше нас.

— Кто, кто опередил нас?

— Сестра приходящая последней…

Порой нам бывает одиноко и грустно, хотя мы не одни. Тени не дают нам покоя… Но однажды они растают, и «там», за чертой, мы все равно будем вместе. Смерть не разлучит, а лишь отстрочит нашу встречу. Любовь воскресит и укажет путь друг к другу тем, кто любил и был любимым…

Дедушка был стар и абсолютно одинок. Жил он по соседству, в ветхом шлакобетонном домике, бедно, незаметно и безмолвно. Не было у него родственников, друзей и даже никакой домашней живности, которая хоть как-то могла бы скрасить его одиночество. Он был печален, сутул и безобиден.

Выходил поутру в одной и той же засаленной телогрейке, высоких валенках и в лохматой шапке ушанке с оттопыренным ухом, чтобы кормить голубей, воробьёв и прочих пернатых хлебными крошками. Да порой забывался и, медленно обойдя запущенный, одичавший огород, распугав воркующих птиц, возвращался с полной миской обратно в дом топить печь. Топил он её за ненадобностью, все четыре поры года. Почти на всю пенсию закупал дрова, и будто запасаясь перед блокадой, складировал в сарае.

Воду набирал только в колодце, находившемся довольно далеко от его хижины, хотя к дому был давно подведён водопровод. Я иногда встречал его на улице, трудно и неуверенно переставляющим ноги, с сиплой, глубокой одышкой под изогнутым луком коромысла, с двумя полными ведрами.

– Дай Бог тебе здоровья, внучок! – не поднимая глаз, тихо говорил он, мирно отказываясь от помощи, и потихоньку семенил дальше. Целыми днями он словно прятался в стенах своего безжизненного убежища. Я пытался угадать, что делает он там один, о чем думает? Может, грезит о своей далёкой молодости, которая безвозвратно ушла и даже в памяти обесцветилась временем и серебрила теперь предсмертной сединой, последним венцом земной жизни увенчав тяжелую голову. А может он грустит о давней несчастной или счастливой любви, оставшейся где-то там, позади, средь лунных полей и благоухающих цветов, звездных ночей его юности, вдохновенно наполнявших некогда сердце, теперь слабое и требующее лекарств и покоя. Или душу его терзает какая-то страшная, ведомая только Богу одному, дивная тайна, роковым клеймом запекшаяся на всей судьбе. Чем живет он, о чем молчит? Я не знал. Да и не слишком интересовался по молодости своей, а потому что не умел и не хотел лезть в душу и тем более не собирался в нее плевать. Он был для меня лишь странным, одиноким дедушкой-соседом, от которого пахло костром.