— Кого? — спросил Костя.

— Ольгу.

— Нет. Но мне кажется, что я очень сильно стал любить сына. Черт! А ведь он даже не знает еще — кто его отец? А это я, я!

Костя вскочил с кровати, стал бегать по комнате. Сгреб со стола учебники и швырнул их на пол. Пнул ногой стул. Запустил пепельницей в стенку.

— Так почему же ты ему не скажешь? — спокойно произнесла Рита. — Это ведь так просто. И угомонись, пожалуйста.

— Просто, но не легко, — отозвался Костя, вновь прыгнув в кровать и тотчас «угомонившись». — Мне, если честно тебе сказать, очень стыдно перед малышом. Я не могу вот так просто взять и выпалить: я твой папа!

— А мне кажется, подобные вещи только и нужно «выпаливать». Как из пушки, чтобы оглушить.

— Он и так оглушен болезнью. Нет, надо подождать, пока он выздоровеет. Так ты меня отпускаешь?

— В Израиль? Да. Но не далее.

— Куда уж дальше! А сама чем будешь тут заниматься?

— Найду чем, — уклончиво ответила Рита. — Опять пойду сниматься для глянцевых журналов.

— А к этому… как его… Каргополову? Не переедешь на жительство?

— Если только ты не слишком долго засидишься в Иерусалиме. Полгода ждать обещаю.

— Всего-то? Пенелопа своего Одиссея лет двадцать ждала.

— Пойми, мне тоже надо свою жизнь как-то устраивать. Я не Пенелопа, полотно ткать не стану.

Рита отвернулась к стене. Константин опять соскочил с кровати. Был он то почти мертвым от неподвижности, то живее всех живых, как ртуть или господин Ульянов-Ленин.

— Собирайся! — сказал он, и сам начал быстро напяливать одежду, не попадая ногой в штанину.

— Зачем? Куда? — опешила она. — Что ты опять выдумал?

— Не выдумал, а обещал одному знакомому старику прийти на его выставку. Сегодня последний день. Я его от смерти спас. Еще успеем до закрытия.

— А поехали! — весело откликнулась Рита.

Народу в картинной галерее прохиндейского околобогемного дельца толпилось действительно много. Сам хозяин этого заведения всегда чутко держал нос по ветру, делал ставку лишь на то, что можно продать быстро, выгодно, шумно и заработать при этом не только баксы, но и очки в художественной и политической среде. Он ни на шаг не отходил от Данилы Маркеловича Жакова, дедули, словно боясь, что часть денег и славы поплывут мимо него. Крутился тут же и Лаврик, вытирая потную от возбуждения лысинку платком. Сам живописец-примитивист, обретя вторую жизнь не только в физическом, но в духовном смысле был по-прежнему по-стариковски ехидно весел, подвижен и очень общителен. Его сухонькая фигурка мелькнула в длинном зале, за ним поспешали девушка-журналист с микрофоном, оператор с камерой. Старик обожал давать интервью.

На картинах Жакова были изображены люди и звери, лешие и домовые, леса и реки, погосты и избы, а также какие-то неведомые существа и неземные пейзажи. Все это смешивалось, переплеталось в картину загадочного, странного, но теплого и узнаваемого мира. Посетители галереи, среди которых были и известные деятели культуры, восхищенно и одобрительно кивали своими учеными головами. Простой люд, забредший сюда отчасти случайно, не отставал от них. Но в художественных опусах Жакова было действительно НЕЧТО. Возможно, та жизнь, которая снится нам всем в детстве…

— …Первые восемьдесят лет моей жизни прошли не слишком толково, — говорил Данила Маркелович журналистке, — но обещаю, что следующие восемьдесят станут значительно лучше. — Говорят, что хорошие люди долго не живут, но я постараюсь опровергнуть это заблуждение.

— Продали ли вы уже что-нибудь из своих удивительных картин? — спросила девушка, тыча микрофон в лицо деда.

— Этим мой сын занимается, спросите его. Кажется, несколько сделок состоялось.

Журналистка повернулась к Лавру, тот снял очки, глядя на нее замаслевавшимися глазами. Оператор перевел камеру на него.

— Картины моего отца идут нарасхват, — начал он заученно. — В этом большая заслуга и моего друга — Гельманда, хозяина галереи, очень тонкого знатока искусств.

Гельманд выскочил из-за его спины, как чертик, влез в кадр и перехватил инициативу:

— Я устроил эту выставку не ради финансовой прибыли, а исключительно из любви к живописи и молодым талантам, а наш герой торжества, господин Жаков, конечно же, юн душой и, несомненно, одарен природой. Можно сказать, что это наш русский Гойя. Да, не скрою, жаждущих приобрести его картины сейчас очень много. И мы в этом направлении работаем. Есть даже клиенты из-за рубежа. Но мы бы не хотели, чтобы бесценные работы Жакова уплыли за границу. Если только в какие-нибудь широко известные галереи.

— А каковы приблизительные суммы? — спросила журналистка.

— Ну, это, как вы сами понимаете, коммерческая тайна, — скромно улыбнулся Гельманд, обнажив желтые зубки.

Данила Маркелович в это время узрел поднимавшихся по лестнице Костю и Риту и поспешил к ним. Журналистка и оператор пошли следом. За ними рванули и Гельманд с Лавриком, а также и все окружающие зеваки.

— А вот мой архангел Константин! — сказал дедуля, обнимая своего молодого друга. — Со своей, как я полагаю, невестой. Или уже жена?

Костя от такого обилия людей возле своего «крестника» и нацеленной на него кинокамеры смутился; зато Рита, привыкшая к фотовспышкам, почувствовала себя «в своей тарелке». Она приняла эффектную позу и заулыбалась по-голливудски.

— Просто Рита, — представил ее Костя.

— Не «просто», а одна-единственная, — поправила его девушка. — Мне Костик о вас рассказывал. Вы знаете, — она повернулась к журналистке, — он ему жизнь спас. А дело было так… Вы снимайте, снимайте! — это уже относилось к оператору.

Пока Рита рассказывала в микрофон о той давней истории, причем «строя глазки» всем присутствующим, Костя с дедулей отошли в сторону, Гельманд и Лавр продолжали крутиться рядом.

— Ну, здоровье-то как? — спросил Костя.

— Отменно! — улыбнулся старик. — Видишь, как мы тут размахнулись? А главное, лишь теперь чувствую себя по-настоящему счастливым. Знаешь, сынок, самое основное в жизни — это даже не любовь, как о том талдычат на каждом шагу, и не богатство, конечно же, не власть и не слава. Важнее всего — любимая работа, то дело, которое приносит тебе подлинное счастье. Эх, если бы я начал рисовать раньше, лет этак на шестьдесят! Сколько времени пропало даром…

— Ну, теперь-то у тебя, Данила Маркелович, все путем пойдет, — сказал Костя. — Не болей только.

— Да меня теперь вон те цепные псы, как сокровище, охраняют, — ухмыльнулся дед, кивнув в сторону Лавра и Гельманда. — Думают, миллионы на мне заработать. А я все равно все государству завещаю. России. В моей родной Вятке музей есть — вот туда все и пойдет: и картины, и деньги.

— Картины? — услыхал ключевое слово Гельманд и прытко очутился рядом, пытливо заглянув Косте в глаза. — Если вы насчет покупки понравившихся вам картин, то обращайтесь исключительно ко мне или к Лавру Даниловичу. Мы — представители господина Жакова.

— Да-да! — подтвердил Лаврик, держась все же на безопасном расстоянии от Кости. — Вы это… не того… Знаю вас!

— Конечно, знаешь, — кивнул Костя. — Тут оконные рамы покрепче будут или проверим?

Лаврик поспешно ретировался еще дальше, а Гельманд недоуменно спросил:

— При чем тут рамы? С решетками и сигнализацией.

— А иди ты! — грубовато осадил его дедуля. — Не мешай мне с моим юным другом разговаривать.

Он взял Костю под руку и потащил к одной из картин. Там был изображен небесный ангел с лебедиными крыльями, в белом врачебном халате и колпаке, с фонендоскопом на груди, везущий на медицинской каталке куда-то к горизонту новорожденного младенца, орущего и дрыгающего ножками. У младенца было лицо самого Данилы Маркеловича, а у врача-ангела — Костино. И подпись внизу: «Архангел Константин, дарующий жизнь».

— Да это же я! — не удержался от восклицания Костя. — И ты, дедушка. А почему в облике новорожденного?