— Ритуал окончен! — весело сказала она. — Теперь пойдем в собор Святого Петра.

— На что он тебе? — спросил Цезарь. — Всего лишь самое монументальное в мире культовое сооружение. Торжественное, как слон. Я думал, мы посидим где-нибудь в тенечке…

Татьяне Николаевне стало неловко. Он ведь привел ее показать только льва, а она, можно сказать, завладела им полностью.

— Ты не сердись на меня, — попросила она чуть ли не виновато. — Я до недавнего времени и представить себе не могла, что буду когда-нибудь в таком месте! — Они присели на скамейку во внутреннем дворике перед папским дворцом. Лев на постаменте оттуда был им хорошо виден.

— Ты что же, не любишь путешествовать?

— Люблю. Просто возможности не было.

— А теперь появилась? Богатое наследство?

— Что-то вроде того. Я продала свою комнату.

— Дом?

— Не дом. Только комнату. У меня осталась комната в квартире, в которой я раньше жила, и я ее продала.

— И на эти деньги поехала в Рим? — Цезарь недоумевал.

— Сделала еще кое-какие дела. — Она с гордостью вспомнила одинаковые гранитные памятники на кладбище.

— Так у тебя больше нет дома?

— Нет.

— И ты поехала в Рим!

— Ну да.

— Я тебя уважаю! — сказал Цезарь и пожал Татьяне Николаевне руку. — Никто из моих знакомых так бы не сделал!

— Раньше я тоже так бы не сделала… — Она не боялась, что разочарует его. Он напомнил ей об истинном положении дел, и она на него чуть ли не рассердилась. Дни таяли с космической скоростью. Фактически завтрашний день оставался последним, а потом группа должна была улетать в Москву.

— Пойдем в собор! — Татьяна Николаевна усмехнулась. Собор Святого Петра накануне смерти — что может быть символичнее! Она попыталась польстить Цезарю: — Наверняка ты знаешь гораздо больше того, что рассказывают экскурсоводы. Мне хочется тебя слушать…

Но христианский храм не был интересен Цезарю.

— Он мне не нравится. В нем мало живого.

— Как так?

— Не могу тебе передать свое ощущение. Когда стоишь на Форуме — дышит каждый камень. Между остатками колонн бродят бестелесные тени, в перестроенной курии заседает давно исчезнувший сенат, по Священной дороге катятся призрачные телеги, рабы несут чьи-то носилки. На Форуме — жизнь, в этом соборе — смерть.

Конец этого разговора происходил уже между огромными колоннами, составляющими галерею фасада. Очередь из туристов мелкими шажками гуськом продвигалась вдоль стен, чтобы добраться до входа, ограниченного мощными турникетами, как в метро. Татьяна Николаевна выглянула на улицу. Площадь огромных размеров простиралась перед ней. В центре ее возвышался обелиск, увенчанный католическим крестом, по сторонам невысоко вздымали столпы воды два римских фонтана. Группы людей в современных одеждах вялыми кучками передвигались по площади. И как ни удивительно, но эта огромная, залитая солнцем площадь теперь, после его слов, действительно показалась Татьяне Николаевне до странности пустой. Лишь двое стражников-швейцарцев, в средневековой черно-оранжевой форме и бархатных беретах, от которых за версту несло мефистофельщиной, вежливо разговаривали у боковых ворот с какой-то посетительницей. Татьяна Николаевна посмотрела на каменную мостовую, на четыре ряда колонн знаменитой колоннады собора, зловеще раскинувшей крылья, подняла голову и тут тоже уткнулась взглядом в своды — кругом один камень, огромный бездушный камень. Ей стало жутко.

«И этот Цезарь… — подумала она. — Что все-таки он за человек?» Она взглянула на своего спутника. Цезарь не заметил, что за ним наблюдают. Он шел с ней практически рядом, лишь чуть-чуть приотстав, и его темное лицо над красной рубашкой казалось под мраморным плащом сводов бледным и несчастным, а в его глазах гуляла тоска.

У нашей группы седьмой день поездки ушел на посещение древних бань. Термы Диоклетиана оказались совсем недалеко от нашей гостиницы, в парке около Термини, часть их занимает теперь Национальный римский музей. В термы Каракаллы нас повезли на хорошо знакомом красном автобусе. Здесь я с удивлением узнала, что император Каракалла на самом деле обладал очень красивым именем — Септимий Антонин, а Каракалла было его прозвищем за то, что по натуре он был настоящим варваром, язычником и распространял среди населения одежду германских племен — длинный плащ с капюшоном под названием «каракалле». Фактически император был предатель и отступник, к тому же беспощадный тиран, братоубийца и даже убийца собственной жены. Но справедливости ради нужно отметить, что Каракалла — не знаю, что уж ему так вздумалось, наверное, хотел прославиться и добрыми делами, — построил в Риме прекрасные общественные бани, при которых были даже библиотеки, спортивные сооружения и большой парк. Вот эти монументальные развалины мы и отправились смотреть. Но то ли мое бедное воображение не в силах было воссоздать огромную толкучку из обнаженных тел — одновременно в этих банях могли мыться тысяча шестьсот человек, а в банях Диоклетиана, между прочим, до трех тысяч, — то ли меня утомили рассказы о злодеяниях самого Каракаллы, но бани произвели на меня странное впечатление. Я вспомнила высказывание: «Римляне делят время между политикой, гладиаторскими боями и термами». Сразу же подумалось, что они еще занимаются массовыми убийствами и репрессиями в борьбе за власть — рассказы о проскрипциях, кознях, интригах даже среди тех, кто считался наиболее гуманным деятелем, холодили кровь. Вот великий Цезарь все-таки не был замешан в кровосмесительной войне, но тот же Октавиан, которого с таким упоением изображал Джим, в борьбе за единоличную власть положил немереное количество знатных римлян, воинов и простых граждан. Зато, когда бойня закончилась, ему сенатом и всем народом был дарован титул божественного Августа, спасителя отечества. Сенат сам принес к его ногам императорский титул и огромную власть, в то время как великий Цезарь положил жизнь лишь за толику того, что досталось его преемнику. А народ вдруг перестал орать на площадях, писать похабные стишки на стенах бань и стал слагать Августу хвалебные песни, прославляя в веках его мудрость, скромность и доброту. О других древнеримских императорах рассказывать вообще бессмысленно, их правления отличались лишь названиями войн и областей, которые переходили из рук в руки, да количеством погибших. И что-то так мне стало грустно при мысли о том, какой тяжелой ценой досталась Риму республика, какими яркими людьми она себя проявила и как бесславно себя изжила, что за этими размышлениями я не заметила, что в поведении моих сограждан-туристов тоже наметился некоторый перелом.

Сначала на политической почве переругались толстяк и члены его семейства. (Я заметила, у нас, у россиян, уж если дело доходит до драки, так часто на политической почве.) Толстяк, как я поняла, проповедовал нравственные идеалы и считал, что убивать собственный народ нехорошо.

— Каракалла родного брата не пожалел не просто так, а ради государства! — В высказываниях тещи явно слышался двойной смысл.

— Не ради государства, а ради личной власти! И жену сначала в тюрьму, а потом на тот свет спровадил!

— Не ради власти, а ради народа! А у нас в первую очередь о своих семейках думают! Все Сталина ругают! Да Сталин сына родного из плена не мог спасти, потому что у других дети тоже в плену были! — к концу дискуссии разоралась теща.

Всем остальным было неудобно слушать ее крики, но в то же время и нечего было ей возразить. И я сама, и, как мне показалось, другие члены нашей группы вдруг почувствовали себя странно опустошенными и будто причастными ко всем этим ужасным деяниям от Сталина до Каракаллы и ниже согласно хронологической таблице.

Во время скандала экскурсовод, итальянка, знающая русский язык, как родной, как-то сжалась, достала платочек и стала в него смущенно сморкаться. Лара взяла инициативу в свои руки, подошла к толстяковой теще и громко крикнула ей в самое ухо: