Татьяна Николаевна тихонько подошла к Цезарю, взяла его за руку, как маленького, и повела дальше. А он все оглядывался на «Афинскую школу» и все бормотал что-то невнятно и очень сердито. И Татьяне Николаевне стало интересно не только рассматривать сокровища Ватикана, но и наблюдать за своим спутником — она никогда еще не встречала в своей жизни такого странного человека. Впервые ей не хотелось ничего менять, она принимала весь мир таким, каким он был, и Цезаря как часть этого мира.

Так, его оставили равнодушным фрески Микеланджело, «Страшный суд» и «Сотворение мира» были ему, язычнику, непонятны. В другой своей жизни, две тысячи лет назад, он относился к богам без притворства. Им нужны были жертвы — он без сомнений приносил их. Он клал на жертвенный костер внутренности и кости животных, а мясо отдавал на пропитание народу в дни праздников и еженедельных выплат, и это было выгодно его государству. Взамен же он требовал от богов побед. Татьяне Николаевне пришло в голову, что некий сговор со Всевышним имеет место и сейчас — если ты будешь любить Бога, соблюдать ритуалы, не будешь обижать ближнего — тебе воздастся. Но разве могла бы она полюбить того, кто погубил ее дочь? Поэтому неприкрытое торгашество Цезаря стало казаться ей более привлекательным. Если одни боги не приносили ему желаемого, он ставил храмы другим — более покладистым. Он научился этому у своего двоюродного деда — великого Юлия. Тот не мог подкупить всех сенаторов, но мог обмануть жертвенных кур. Татьяна Николаевна даже припомнила картинку в учебнике истории, по которому училась ее дочь. Юлий Цезарь поднимал боевой дух солдат, как раз перед тем, как перейти Рубикон. Он незаметно подбрасывал курам вкусных червяков. Куры кудахтали и клевали, авгуры фиксировали счастливое знамение. Гай Юлий заявил, что Рубикон перейден, и победил. Поэтому Цезарь Август не понимал, что означает любовь к Богу — одному-единственному, неповторимому, всегда правому и всегда осуждающему, вроде школьного учителя, — так же, как и не подозревал, что это значит — иметь Бога в душе. Для него необходимость иметь «правильного» бога сливалась с необходимостью иметь инструмент для воздействия на народ, и все разговоры о загробной жизни и рае были для него чистой абстракцией. И он теперь ходил за Татьяной Николаевной и терпеливо ждал, когда она насытится всем этим папством — и фресками, и лепкой, и позолотой внутренних убранств — и они перейдут к самому главному, из-за чего сюда пришли, — к созерцанию того единственного настоящего льва, которого он вывез из Египта.

В одном из переходов они подошли к раскрытому окну, откуда был виден пустынный прекрасный сад. Ни человек — какой-нибудь служитель с газонокосилкой и шлангом, — ни даже животное вроде бродячей кошки не нарушали этого уединения.

— Это сад папы, — сказал по-английски своим подопечным стоявший неподалеку экскурсовод. — Папа гуляет в нем, когда во дворце нет туристов.

Серьезные англичане выглянули мельком в окно и, стараясь не шуметь, прошли мимо, чтобы не нарушать уединения папы. Татьяна Николаевна, подождав, пока они пройдут, с любопытством встала на их место. Никаких цветов — только ели, пальмы и ливанские кедры росли на небольшом участке земли, бросая округлые тени на стерильно чистый газон. Из другого окна был виден внутренний двор Ватикана: замкнутое зданиями пространство размерами меньше Манежной площади, с круглым фонтаном посредине, с разметкой для парковки машин — вот и весь Ватикан. Татьяна Николаевна почувствовала себя богачом, владеющим огромными богатствами и наблюдающим, как муравей тащит маленькую соломинку. Ватиканский двор в сравнении с необъятностью российской земли был чем-то вроде ящичка с розами на окошке у андерсеновской Герды.

«Это во мне совковое, — подумала она. — Еще с тех времен, когда нам внушали, что «все вокруг колхозное, все вокруг мое». А на поверку, куда ни коснись, негодяи с пшеничными усиками внедряются повсеместно и запихивают в свои бездонные карманы то, что раньше было колхозным или личным. — Она вздохнула и прогнала эти мысли. — Мне-то теперь что до этого? Я уже очень от этого далеко».

Они прошли все покои и вышли во внутренний двор. Теперь стала видна часть здания, выходившего в парк странным вогнутым полукуполом — с лестницей, фонтаном и огромной каменной кедровой шишкой на постаменте в виде вазы — символом папской власти. На лестнице в простых глиняных горшках росли подстриженные шарами кустарники, шишку охраняли с двух сторон два каменных элегантных павлина, а внизу, у подножия, на простом постаменте из узких плоских камней, на черной плите с египетскими иероглифами, лежал, сложив крест-накрест передние лапы, прелестный, веселый и добродушный ватиканский лев.

Татьяна Николаевна не удержалась, выбрала момент, когда вокруг не было туристов, обняла льва за бородатую шею, погладила его круглые ушки и поцеловала в горячую от солнца египетскую мордочку.

— Какой ты милый! — сказала она. — И вовсе не древний!

Рот каменного льва был приоткрыт в улыбке, и Татьяне Николаевне показалось даже, что от ее ласки лев задышал, зафыркал и засопел благодарно, будто домашний любимец пес, когда его чешут и гладят под мордочкой и под брюшком. И если бы не подошла новая группа туристов, лев, без сомнения, перевернулся бы на своем каменном постаменте на бок, потом на спину, завилял сильным хвостом и задрал все четыре лапы, всем своим видом показывая: «Несите меня куда хотите, я целиком в вашей власти!» У этого льва был совсем не такой злобный характер, как у двух черных близнецов у подножия лестницы Микеланджело.

Татьяна Николаевна оглянулась, поискала глазами Цезаря. Тот стоял в стороне, но неотрывно смотрел на мраморную скульптуру. Грусть, сожаление и в то же время победный блеск отражались в его взгляде.

— Этот лев видел Клеопатру, — сказал он.

— Копия? — хотела спросить у него Татьяна Николаевна, но не спросила. Пальцем она провела по краю черной плиты. — Иероглифы… Что они означают?

— Кто его знает? Никогда не мог понять этот варварский язык! — ответил Цезарь.

— Я еще со школьных времен помню, что, наоборот, египтяне считали варварами римлян, — робко возразила она.

— Что понимать под варварством?! Если пять человек в государстве пользуются рукописями Александрийской библиотеки, а остальные верят, что их царица прямой потомок богини Изиды и толпами идут на войну, как закланный скот, — означает ли это расцвет цивилизации? С другой стороны, если народом правит сенат, но чернь когда угодно может вынестись на улицы, орать что взбредет в голову и устраивать погромы — означает ли это победу демократии?

Татьяна Николаевна ничего не могла ему ответить, она мало что понимала в государственном устройстве. На улице стояла жара, люди толпами перемещались из разных мест к одной точке. Что там находилось — не видно было со стороны.

— Пойдем попьем ватиканской водички, — пригласил ее Цезарь. С видом по меньшей мере посланника иностранного государства он проводил Татьяну Николаевну в самую гущу толпы.

— Это папский фонтан. Говорят, здесь самая святая вода во всем мире.

Никогда раньше Татьяна Николаевна не видела такого странного фонтана: в мраморной ванне, ну точь-в-точь такой же формы и размера, как детская, в которой она когда-то купала дочку, — был установлен каменный постамент, а на нем находилась еще одна такая же ванночка, но поменьше, закрытая крышечкой с набалдашником, который венчал каменный шарик. По бокам крышечки вылеплены то ли бантики, то ли листочки. Еще была прикреплена табличка с высеченной надписью на латыни. Что находилось в маленькой ванночке, никто не видел из-за крышки; большая же ванна оказалась пуста, но по бокам ее были установлены четыре маленьких металлических краника в виде мордочек непонятных животных, и из них тонкими струйками в невысокий каменный бассейн стекала вода. Туристы подходили, подставляли пластиковые бутылки, набирали воду и пили. Некоторые просто зачерпывали воду руками, брызгали себе на головы, поливали этой водой детишек. Многие собирались везти ее домой. Цезарь намочил под краном носовой платок и отер им лицо. Татьяна Николаевна с удовольствием напилась из пригоршни, умылась и даже побрызгала себе на волосы.