— Поешь, будет легче!

Бедняки всегда считают, что от еды становится легче. Татьяна Николаевна, обжигаясь, проглотила первый кусок.

— Как вкусно! — Они вместе набросились на пиццу, двое голодных людей на ночной улице Вечного города.

«Сколько еще таких бедолаг, как мы, бродит по свету?» — подумала Татьяна Николаевна, вдруг впервые в сознании объединив этим словом себя и Цезаря.

— Как ты думаешь, много ли человеку надо для счастливой жизни? — спросила она, когда первый голод был утолен.

— Много! — со знанием дела ответил Цезарь. — Во-первых, хорошая погода! Когда сыро и идет дождь, лучше всего сидеть в теплом доме, а где его взять — теплый дом? Чтобы его иметь, нужно много работать, тогда некогда сидеть и наслаждаться жизнью — замкнутый круг.

— А еще?

— Еще нужны деньги, чтобы были еда и вино. Для этого тоже приходится работать. Но я считаю, работа должна быть легкой и приносить удовольствие.

— Это как в туалете, что ли?

Но Цезарь ее не расслышал, он рассуждал:

— Необходимо, чтобы было много свободного времени, для того чтобы читать… Видят боги, мое времяпровождение у церкви было не таким уж плохим. Конечно, мне не надо было платить за квартиру… я ведь жил у Нади. Если скопить немного денег, то несколько месяцев можно вообще не работать. Уехать куда-нибудь!

Татьяна Николаевна передернула плечами. Может быть, может быть… но все-таки ей такой образ жизни казался непривычным.

— А почему ты не пригласил на Капри Надю?

— Что Надя? Всю зиму будет кричать и ругаться. Она не понимает моих взглядов, считает, что я лентяй. Держит меня при себе, потому что не может найти никого другого, кем бы могла так помыкать, как мной. А я ищу свою Ливию.

Татьяна Николаевна остолбенела:

— Ливию? Твою жену? Ты рассказывал, она тебя боялась до того, что сама приводила к тебе молодых девушек, когда постарела.

— Не из страха. Из любви. Она боялась меня потерять.

Татьяна Николаевна переменила тему.

— На Капри, я слышала, дорогая жизнь.

— Всегда можно устроиться, если нужно немного… На Капри тепло.

Они доели пиццу, допили вино.

— Очень вкусно, — поблагодарила Татьяна Николаевна. Уже занимался ранний рассвет, и в его полумраке ей показалось, что над древними башнями Санта-Марии-Маджоре тускло подсвечивают падающие снежинки. Она вспомнила Москву, ее обычный осенний мрак и слякотную зиму.

— Как ты думаешь, — внезапно спросила она, — сколько может стоить поддельный паспорт?

Цезарь пообещал ей узнать. Наутро они должны были встретиться и поехать в Ватикан.

Я поехала во Флоренцию не столько для осмотра достопримечательностей, сколько для встречи с друзьями. Они, много лет назад уехавшие в Израиль, а теперь полноправные граждане Канады, с удивительным для меня постоянством приезжали сюда уже много раз, когда у них были деньги и выпадало свободное время.

— Почему именно во Флоренцию? — удивлялась я.

— Здесь особая аура.

— Но ведь вы еще не бывали во многих других городах и странах!

— Нам нравится здесь.

— Но чем вы занимаетесь? Морских пляжей поблизости нет, а сам город невелик и за несколько дней его можно изучить вдоль и поперек.

— Мы ничего здесь не изучаем, и нам не нужны морские пляжи. Приезжай, и ты все поймешь. Здесь можно увидеть, как движется время.

И я приехала. И мы уже теперь ничего не делали втроем. Правда, вставали, как и большинство туристов в Италии, рано, до жары, выходили из гостиницы до завтрака и пешком брели по тенистым набережным Арно до Старого моста. Там устраивались в его арочных пролетах, опираясь на древние, шершавые, теплые даже после ночи камни и молча смотрели, как золотит солнце спокойную гладь воды. Потом лениво шагали вдоль ослепительных витрин флорентийских золотых лавок. (Изделия местных ювелиров разительно отличаются от побрякушек, предлагаемых нам в московских ювелирных бутиках под видом «итальянского золота».) Мы проходили сквозь маленький рынок, втиснутый с трудом между каменных стен домов, и неизменно останавливались у «Кабанчика» — небольшого фонтана, изображающего дикого поросенка. Порчеллино — так звучит «поросенок» по-итальянски — осторожно присел в каменной чаше на задних лапках, вытянув хитро-забавную мордочку. Из приоткрытой пасти его струится вода, и кажется, что он сейчас высунет от жары язычок, как собака. Пятачок его ослепительно блестит на солнце, он отполирован руками туристов — каждый хочет погладить забавного зверька, а многие еще и просовывают монетку в его пасть между нижними зубами. Скатываясь со струйкой воды, монетка попадает в специальную прорезь в дне чаши — городскую копилку, и оттуда деньги достают не бродяги-нищие, а городские власти. Специальный человек приходит и отпирает дверцу особым ключом. На что идут деньги, неизвестно, но считается, что со времен республики расходование денежных средств во Флоренции открытое. Во всяком случае, так рассказывали мне мои друзья.

От Порчеллино узкими улицами, сплошь уставленными высокими каменными домами, мы медленно продвигались к площади Синьории, здесь завтракали в каком-нибудь из многочисленных уличных кафе и устраивались вместе с другими туристами на широких скамьях под выпуклыми сводами огромной каменной лоджии. Нас окружали античные скульптуры — боги и воины, великие деятели и знаменитые художники. Здесь мы надолго замирали, будто в полусне. Со стороны галереи Уффици слышалась прелестные мелодии бродячих музыкантов; в ожидании заработка устанавливали в тени зданий мольберты художники, а под мольбертами пристраивались их маленькие собачки с непременными поилками с водой. Почему-то в Италии мне на глаза попадались только маленькие собачки. Может быть, потому, что большим собакам труднее переносить жару, а может, и потому, что маленьких легче прокормить. Кстати, практически точно такие же собачки живут на картинах великих мастеров, собранных и выставленных тут же, в Уффици.

Наискосок от нас, на площади, стоял беломраморный Давид (точно такая же копия, как в Пушкинском музее), чуть дальше располагался фонтан с очередным Нептуном, а за ними всеми на черном коне восседал монументальнобронзовый Козимо Медичи. Но это был не тот старый Козимо, спаситель отечества, который принес деньги флорентийскому народу, заложил строительство знаменитого собора и устроил в своем саду философскую школу, а его потомок, через сто пятьдесят лет вернувший династию во Флоренцию, не интересовавшийся философами, зато имевший титул великого герцога и построивший галерею Уффици. Таким странным образом соединились на одной площади классика и Средневековье, мифические герои и исторические персонажи.

Часам к десяти утра прозрачный воздух над площадью начинал колебаться, поднимаясь от разогретых камней, и из лоджии желтые стены домов, люди, памятники и фонтан виделись в легком мареве, не притупляющем краски, а придающем им романтическую прозрачность. Скульптуры в этом воздухе оживали, и начинало казаться, что гордый Козимо сейчас соскочит со своего пьедестала, пришпорит коня, развернет его к центру площади и что-то закричит собравшемуся перед ним народу. Но праздная толпа туристов не позволяла ему это сделать — она гудела и шуршала возле его памятника, фотографировалась и улыбалась, и поэтому звук копыт коня слышался только мне одной, в моем воображении.

«Неужели не во всем мире такой праздник жизни, как здесь?» — думалось мне. И хотя я прекрасно знала, что в это самое время в других странах гремят взрывы и идут войны, казалось, что здесь, на площади Синьории, мир прочен и вечен, что старые грехи уже искуплены, а новых не будет накоплено никогда.

— Еще сравнительно недавно на этой площади был памятный круг на месте казни Савонаролы, — развеял мою безмятежность старинный приятель.

— О Господи! — Я вспомнила, что произошло с Джордано Бруно на площади Цветов в Риме. — Можно подумать, что в Средние века площади строились специально для того, чтобы на них кого-нибудь сжигали!