К этому дню накануне именинного бала в Парадизи, или Новом Свете, как называла госпожа Черногорская, собралось не меньше сотни народу, я не беру в расчет свиту и команду яхты, а также немногочисленных гостей вроде нас или леди Кенти.

Стекались сюда в основном люди простые, вроде тех, о которых я уже упоминал. Беглый каторжник Матвей, умелец Артамонов, крепостные Янка с Акулькой. Были тут малороссийские однодворцы, казаки из степей, солдаты, покинувшие царскую службу, и прочий люд с самым разным, а то и неопределенным занятьем.

Но настроенье у всех было сходное. Казаки распевали:

В поселке уже велись кое-какие работы, но большая часть людей слонялась без дела, собираясь в кучки и ведя ожесточенные споры. Время от времени они шли к своей избавительнице, предлагая то один отчаянный план, то другой.

Самыми беспокойными были казаки. Все они явились при оружии и каждодневно выказывали готовность ринуться в бой. Благо вокруг еще не было богатых поместий, только местные деревеньки да квартиры армейских полков.

Один матрос обещал богатую добычу, если заняться морским разбоем.

— Да кого же ты будешь грабить? — спокойно спросила госпожа Черногорская. — В здешних водах лишь русский флот.

— Через пролив к Архипелагу идти! — выкрикивал матрос. — Там и французы, и турки плавают!

— А лучше вдарить по Кафе, флаг свой поднять! — настаивали воинственные казаки.

Народ был, конечно, буйный, но простодушный, доверчивый. Стоило госпоже Черногорской спокойно и мягко разъяснить им свои планы устройства мирной и справедливой жизни, как они тотчас соглашались, кивали головами и расходились, кто строить дома, кто вырубать штольню в скале.

Госпожу Черногорскую они называли не иначе как «матушка-государыня». Это чрезвычайно смущало ее и повергало в глубокую задумчивость.

— Как мне выйти из этого положения? — спрашивала она вслух.

В канун именинного бала Петр Иванович провел много времени в обществе госпожи Черногорской. Я успел заметить, что и леди Кенти, и Струнский выглядели озабоченными, что касается до первых, то они все время старались уединиться.

На этот раз меня близко не подзывали, и я бродил в отдаленье, как и верный Станко, который несколько раз подмигнул мне со смешливым видом.

Разговор у графа с Анастасией был волнующий и горячий. Иногда они замолкали с раскрасневшимися лицами, а то вдруг пускались в бурные объясненья, взмахивая руками. Иногда доносились обрывки фраз:

— Ах, Настя, да уедем, и всё!

— Но, Петр Иванович, вы же сами…

Так они толковали не менее двух часов. Когда они расставались, их лица горели ожесточением.

— Она ничего не понимает! — бормотал Петр Иванович. — Боже, она погубит себя!

Я не осмелился спрашивать, как он поступил с письмом, но, полагаю, действия его были достойны.

— Нет, как же быть? — восклицал Петр Иванович и становился все мрачней и мрачней.

Выглядел мрачным и Струнский. Его люди готовили площадку для именинного бала. Было объявлено, что завтра он выставит две бочки вина и устроит фейерверк, для чего вбивались в землю шесты и протягивались канаты, на которых развешивали заряды.

Леди Кенти не показывалась. Вообще в этот день на всех напало какое-то уныние, даже песни, которые распевали казаки, были заунывными и печальными. В довершение ко всему стала портиться погода.

Ко мне подошел Матвей и положил на плечо тяжелую руку.

— Не тоскуй, баринок. Пойдем-ка, я Миньку тебе покажу.

Минька и был тот мальчик, которого подобрала госпожа Черногорская в надежде выучить его на художника. Пока же Минька сооружал из маленьких камешков подобие замка.

— Ну чо, годится? — спросил он.

— Годится, — ответил я.

— Дура, — буркнул Минька и ногой развалил замок. — Не годится! Вот как пойду в ученье, такую домину построю! — И, подумав, добавил: — Все будем жить.

Минька мне понравился, хотя и был задирист. Я подумал, может, из него и впрямь что-то выйдет, в глазах у Миньки светились природный ум и живость.

Под вечер мне стало совсем грустно. Петр Иванович пошел объясняться в шатер, а я сидел на берегу моря, сжимая в руке крестик и с внезапной горькой силой думая о своем сиротстве.

Погода совсем испортилась. Похолодало, небо затянуло серыми тучами, и белые барашки вздымались над неспокойной поверхностью вод.

Ночью мне приснился отец, которого я никогда не видел.

Утром стало известно, что леди Кенти покинула Новый Свет. Это произошло после ее объяснения с госпожой Черногорской. Я только видел, как, закутавшись в плащ, она поспешно садилась в шлюпку.

В бухту по бурной воде вошел пакетбот «Геркулес», нанятый для перевозки леса и камня. Малые суда принялись за разгрузку. Сильно задуло с моря, трепетали на ветру полотнища разноцветных флагов, вывешенных Струнским в честь своих именин. Площадка для высоких персон, выстроенная против моря, была увита купами майских роз. Розы в здешних местах удивительно красивы. Особенно хороши кремовые огромные цветы, иные из которых достигают размеров с голову. Замечательны также пунцовые вьющиеся, целые лавы которых сплошь покрывают высокие кусты.

Увы, гостей на именинах оказалось немного. Госпожа Черногорская, граф Осоргин, Струнский да неизвестно откуда появившийся толстяк Курячин. От него по-прежнему пахло жженым пером, и он все так же покряхтывал, приговаривая: «Охти, господи».

— Ах, жаль, отбыла миледи! — воскликнул Струнский. — Да как же это случилось?

— Неотложное дело, — объяснила госпожа Черногорская.

— Стоило ли морем? — тревожно спрашивал Струнский. — Ведь неспокойно.

— Ее доставят опытные моряки, — заверила госпожа Черногорская.

— Ах, жаль! — приговаривал Струнский, всматриваясь в лицо госпожи Черногорской. Без сомнения, он почувствовал связь между ночным своим предприятием и неожиданным отъездом миледи.

В полдень открыли бочки с вином, и новосветский народ вольготно расположился вокруг деревянных столов, заваленных жареной рыбой, кругами сыра и караваями.

— Люблю угощать! — говорил Струнский. — Помнится, шляпный бал длился у меня неделю. А про бал самого легкого платья не слыхали? Графиня Нелединская получила главный приз, золотую Гекату с бриллиантами и сапфирами. Так верите ли, платье ее умещалось горсткой в ладони. Черт его знает, где производят такую ткань!

— Сегодня вам будет скучно, — сказала госпожа Черногорская.

— Нет! — воскликнул Струнский и ущипнул Курячина. — Сегодня лучший бал в моей жизни!

— А почему вы щиплетесь? — внезапно спросила госпожа Черногорская. — Ведь это больно.

— Я? — Струнский сделал удивленные глаза. — Помилуйте! Кого я щипал? Тебя, что ли, Мафусаил Селиверстыч?

— Нет-с! — пискнул Курячин.

— Да! — продолжал Струнский. — Вам не придется скучать, уверяю. Конечно, балюстрадка сия не эрмитаж, но у меня фейерверки, сюрпризы, да и купчую я приготовил. — Он помахал бумажным листом.

— Вот это к спеху, — сказала госпожа Черногорская.

— А что до щипков, — внезапно сказал Струнский, — так я плачу. Так ведь, Мафусаил Селиверстыч? — он обратился к Курячину. — Плачу я тебе или нет?

Курячин с несчастным видом вытащил грязный платок и вытер вспотевший лоб.

— Но это… — Госпожа Черногорская не нашлась, что сказать, и пожала плечами.

— Каждый веселится по-своему, — заявил Струнский, — вот вы денежки раздаете налево и направо, когда надо и не надо, а я плачу! За труд, можно сказать, за терпение боли! Так, что ли, Мафусаил Селиверстыч?