— Жизнь, Татьяна Павловна. Сложная, запутанная жизнь. Об Илюшке, об аварии. О вещах приятных, например, о деньгах на операцию сына. О вещах неприятных — о Константине и его нелепой смерти. Словом, о преступлении и неизбежном наказании за него. Я думаю, вы меня понимаете…

Татьяна неожиданно отключилась, а Максим нерешительно вертел в руках трубку, соображая, не ляпнул ли чего лишнего. Не обидел ли…

Небо, еще утром такое ясное, темнело, затягиваясь сытыми жирными тучами. Маленькие игрушечные машины длинной вереницей ползли по Окружной в обе стороны, время от времени захлебываясь истеричными воплями клаксонов. Лес потемнел и казался безбрежным, как океан на рекламных буклетах турагентств, но не голубым, а таким, каков он и есть на самом деле, без ретуши и прикрас: темным, зловещим, опасным и — манящим.

Татьяна отошла от окна, прикурила очередную сигарету и устало рухнула на диван. Мыслей не было, да и быть не могло. Голова была пустой, как раскаленная оболочка спутника, вошедшего в атмосферу, чтобы в ней и сгореть. Ниже, под сердцем, поселилась боль и так сжилась с душой, что, казалось, обитала там вечно. И с этой душой, израненной, исковерканной, перепачканной, Татьяне предстоит жить всю оставшуюся жизнь. Всю жизнь…

Надо смириться и привыкнуть. Привыкнуть…

Она вяло поднялась, вернулась к окну и бросила вниз окурок. Подхваченный ветром, он шлепнулся о стену дома, рассыпавшись целым фейерверком маленьких звездочек, и медленно, по странной причудливой траектории, полетел к земле. Коротко завис, понежившись в воздушном потоке, и рухнул, неуклюже покатившись по асфальту, как десантник-первогодка, не сумевший погасить свой парашют.

Тучи на горизонте потемнели настолько, что полностью слились с лесом. Мир стал плоским, втиснутым в твердую сферу.

Конечным… там, за горизонтом, ничего уже нет. Когда-то, конечно, было. Давно, в те незапамятные времена, когда летним воскресным днем на лесной лужайке звонко смеялся Илюшка, и они с Сережей украдкой от сына целовались. Они были молоды, счастливы, полны сил и надежд. У них был чудесный сын. Любимая работа. Друзья. Мир был безграничен, и право выбора было за ними. Давно это было. Давно… Почти пять месяцев назад.

Татьяна посмотрела вниз — и отпрянула от окна. Голова закружилась, мир завертелся, как в калейдоскопе, и рассыпался. На кухне зашипела сковорода, вызвав очередной приступ тошноты. Уже два дня она не могла заставить себя хоть что-нибудь съесть. Во всем мерещился запах паленого мяса.

— Эй, соседка, — прокаркала из коридора ошибка природы. — Тебя хочет усатый корнет! — и расхохоталась, довольная собой, своим юмором и той странной гармонией, в которой прошла ее нелепая и никчемная жизнь, полная бутылок, собутыльников и кислой капусты на завтрак.

Звонил Максим, из фитнесс-центра. Он обещал разыскать Киру. Татьяна долго не могла понять, что ему нужно, продиктовала свой адрес. Вдруг до сознания дошли слова: «Деньги на операцию… Константин…» Потом обожгло: «Преступление и неизбежное наказание. Я думаю, вы меня понимаете…»

Татьяна бессильно повесила трубку. В глазах потемнело. Она сильно сдавила пальцами виски. Преступление — и неизбежное наказание… Конечно, он все знает. Откуда? Не важно. Главное, что жить с этим нельзя.

На ватных ногах она медленно зашла в комнату и села у окна. Он все знает. Значит, узнают и другие. Сережа… Илюша…

Что ему от нее надо? Что значит — поговорить? Убедить ее явиться с повинной? Или — шантажировать?

Она горько усмехнулась. А что с нее, собственно, взять? Да и на шантажиста этот парень совсем не похож… Хотя, кто знает, как они выглядят — шантажисты? А как выглядят убийцы?..

Все-таки, вероятнее всего, — явка с повинной. Татьяна вспомнила слова Сергея: «Что мы скажем сыну: твоя мама — домработница у какого-то бандита?» А что они скажут теперь? «Сынок, ты не волнуйся, но твоя мама — убийца и воровка». Так, что ли?

Все тело дернулось, пронзенное судорогой. Она встала. Надо дождаться Максима. Надо выяснить, что ему известно и что он от нее хочет. Надо…

Взять себя в руки. Срочно. Татьяна одернула кофту, инстинктивно поправила прическу. Подошла к зеркалу — и ничего там не увидела. Нелепый мазок художника-недоучки. Ни одной индивидуальной черты. Губы, нос, глаза — все это было, но все — не ее, чужое. Из зеркала на нее смотрела Беда, а Беда делает всех людей похожими друг на друга: королей и нищих, придурков и гениев, красавиц и уродов.

«Здравствуйте, Максим, — скажу я ему. — Что Вам угодно?

— Ты — убийца, — скажет он спокойным, лишенным эмоций голосом. — И мне угодно сдать тебя в милицию.

А я скажу ему… Я скажу… Что, что я смогу ему ответить?!»

Звонок в дверь прогремел, как взрыв в горах. Настойчивый, требовательный. Неумолимый, как…

Как расплата…

Татьяна шагнула к двери — и замерла. Постояв какое-то время, повернулась и медленно, нетвердым шагом направилась обратно к окну.

— Татьяна Павловна, а у меня хорошие новости! — Максим обошел соседку и, постучавшись, толкнул дверь комнаты Зотовых.

Сквозняк ворвался в распахнутое окно и, облизав пустую комнату. Шумно захлопнул ставни.

Нещадно слепило солнце, и Сергею казалось, что вся его энергия была сконцентрирована в одном узком луче, падающем прямо на его пересохшее горло. Он хотел крикнуть — и не мог. Сверкающая бирюза волн Красного моря сливалась на горизонте с неестественной, театральной синевой неба. Туда, за горизонт, молча уходила Татьяна, с каждым шагом все глубже увязая в ярко-синей бездне. Тревога охватывала каждую клеточку его тела, но он не мог ни пошевелиться, ни предупредить ее.

«Таня! Танюша! Вернись!» — бессильный шепот застрял в горле, и он тихо заплакал, опустив голову.

«Папа, папочка…»— слабый, тоненький голосок стелился над морской гладью, и Сергей увидел быстро растущую точку там, куда ушла Татьяна. Он рванулся из последних сил и, проваливаясь, побежал туда, где все четче и четче над голубой гладью моря вырисовывалась худенькая фигурка сына. Сергей протянул навстречу руки — и проснулся.

Сбросив с себя остатки кошмара, вызванного скорее всего бессонными ночами, проведенными возле кровати сына после операции, Сергей осмотрелся. Белоснежные стены, безбрежная синь за окном. Рядом — Илюшка…

Лежит, глядя на него синими — в цвет окна — глазами и, протянув слабую, тоненькую ручку, шепчет:

— Папа, папочка… Я могу двигаться… Папочка… Я говорю…

Сергей заплакал и, ничуть не стыдясь своих слез, прильнул к щеке сына, бормоча что-то бессвязное, полное счастья и радости. Илюшка говорит… Ручки двигаются… Это же…

Он вскочил и бросился к телефону. Долго, тщательно сверяясь с записной книжкой, набирал их новый домашний номер, и еще дольше ждал, ждал, ждал. Трубка гудела длинно, безнадежно…