Я, конечно, не ожидал, что мое появление вызовет у него прилив энтузиазма. Но его реакция — вернее, отсутствие таковой — выбила меня из колеи. Он вел себя так, будто я весь день провел в соседнем шезлонге и отлучился лишь несколько минут назад, — скажем, сбегал на кухню за пивом.

— Мог бы и не рвать на себе тряпки, — усмехнулся Божко. — Охранник на входе предупрежден: если появишься — пропустить.

— А куда же ты, в таком случае, головорезов своих отправил? — Что-то он слишком спокоен. Не нравится мне это.

— А зачем они? — Божко пожал плечами. — Нам наши проблемы вдвоем решать надо. Они только мешать будут. При них ты не пришел бы, а я уже устал ждать.

Мне вдруг стало скучно и — совсем чуть-чуть — страшно. Сейчас Божко будет меня покупать. Дважды он пытался меня убить — не вышло. Третьей осечки он не допустит. Я невольно покосился на окна виллы, где, учитывая примитивность ситуации, должен был сидеть снайпер. Но он выстрелит лишь по какому-то знаку Божко, которого я, естественно, не знал. Что-нибудь вроде почесывания подбородка, оттягивания мочки уха… Открытых окон не было, а разглядеть что-либо за зеркальными стеклами невозможно. Стул, на котором я сижу, стоит здесь, разумеется, не случайно. Лучше всего он простреливается из бокового окна второго этажа. К сожалению, из этого окна легко простреливается все пространство вокруг бассейна, так что нет смысла в лишних телодвижениях.

— Кирилл, — обратился я к нему, боковым зрением наблюдая за окном. Мою фамильярность он пропустил мимо ушей — не до этикета. — Я моложе тебя и, наверное, не знаю многих вещей, в которых ты ориентируешься, как рыба в воде. Но играть со мной в такие бирюльки, — я кивнул в сторону виллы, — не тебе. И не твоим балбесам. В этих играх я — на своем поле и многому мог бы научить тех людей, что тренируют твою службу безопасности.

— Что ты имеешь в виду? — он попытался удивиться.

— Через окно стрелять он не будет, — объяснил я. — Стекло искажает картинку, и прицелиться точно — невозможно. Стоит ему открыть окно — и я тебя шлепну, поверь. Да и целиться ему приходится против солнца.

— Ладно. — Божко в растерянности кивнул и скрестил руки над головой. Через полминуты из-за угла показался озабоченного вида паренек со снайперской винтовкой. — Положи ружье. — Парень недоверчиво посмотрел на шефа, но ружье положил. Глаза у него слезились, и он никак не мог проморгаться. Еще бы — столько времени смотреть против солнца. — Сядь там. — Божко указал ему на шезлонг по другую сторону бассейна.

Я кивнул. Парень постоянно будет находиться в поле моего зрения.

— Вот что, Алекс, — начал Божко. — Или как тебя называть? — Я промолчал, давая понять: называй, как хочешь. — Мы оба хотим жить. Буду с тобой откровенен. Через неделю у меня назначена еще одна операция. Пластическая, не торговая, — хохотнул он. — Если ты меня сегодня «случайно» потеряешь, то больше никогда не найдешь. Желательно, чтобы и не пытался. Твое положение в спецслужбах, насколько мне известно, дает тебе полное право отказаться от дальнейших поисков. — Он помолчал, ожидая от меня подтверждения. Не дождавшись, продолжил: — Можешь хоть завтра возвращаться в Португалию и жить спокойно. О деньгах не беспокойся. Этот вопрос — если договоримся об остальном — мы решим в течение получаса.

— И через месячишко старый рыбак из Ольяо будет очень удивлен, обнаружив в сетях среди сопливых сардин разбухшее тело сорокалетнего мужика без документов, — закончил я его мысль.

Божко поморщился, сложил ладони в замок и, втянув голову в плечи, возразил:

— Алекс, — он решил называть меня так, — ситуация, в которую мы оба себя загнали, обязывает нас верить друг другу. Не скрою, мне хотелось бы застраховаться. Нет человека, как говорил генералиссимус, — нет проблемы. Я думал об этом. Но пришел к выводу, что в данном случае лучше договориться. Ты — крепкий орешек, Алекс.

Таких противников лучше не убивать, а привлекать на свою сторону. Конечно, я не надеюсь, что уговорю тебя сотрудничать, но хотя бы не вмешиваться — почему бы и нет? Подчеркиваю, никаких гарантий я от тебя не жду, достаточно твоего слова.

— У тебя все? — спросил я после короткой паузы. Интересно, играл он в «Зарницу» в пионерском возрасте? Если нет, то он меня не поймет… — Теперь слушай меня. Сейчас мы поедем в аэропорт, и там ты выберешь, что тебя больше устроит. Или мы летим в Севилью, и я сдаю тебя в местное отделение Интерпола, или — в Москву. Там тебе придется пообщаться с людьми, у которых накопилось к тебе много вопросов. Другие предложения, как бы заманчиво они ни звучали, для меня, увы, неприемлемы.

Во время моего короткого монолога Божко побледнел, напрягся. Вместе с шезлонгом придвинулся ближе к столу и бросил быстрый взгляд на парня. Парень опустил ресницы и незаметно, как ему казалось, сунул руку в карман.

Дальнейшее зависело целиком от моей реакции. Я упал на бок, успев ногой толкнуть подлокотник божковского шезлонга, Уже падая, услышал негромкий хлопок. В спинке моего стула образовалось внушительное отверстие. Стрелял я на поражение, из-под стола. Голова парня дернулась, шезлонг покачнулся — и парень медленно, точно при замедленной съемке, скатился в бассейн.

Божко стоял на коленях по другую сторону стола. Стоял, сжимая обеими руками рукоять чудовищных размеров пистолета, выхваченного из-под портрета Владимира Вольфовича. Мое тело спружинило, казалось, раньше, чем мозг успел осознать происходящее. Перекатываясь влево, я успел заметить фонтанчик земли, вырванный из газона выстрелом божковской ручной мортиры.

Не могу вспомнить, как ни пытаюсь: хотел ли я в него стрелять, или палец на миг вышел из повиновения?

Но факт остается фактом: с этого мгновения говорить о Кирилле Божко и Энтони Гринфилде можно было только в прошедшем времени. Он ушел из жизни, с удивлением глядя на яркое греческое солнце и голубое небо, в котором отражалась вся синева Эгейского моря; а редкие жиденькие облака выглядели островками, описанными гениальным Гомером еще три с половиной тысячи лет назад. Или наоборот? В море отражалось небо? На что же он тогда смотрел? Чему так удивлялся?

Не знаю, сколько времени я просидел, тупо глядя на высокий лоб человека, который мог бы стать, наверное, крупным философом (где ты, Ломброзо?), если бы, как говорят в Одессе, не серьезные дела…

Я чувствовал себя настолько опустошенным, что, кажется, перестал ориентироваться во времени и пространстве. Вернул меня к действительности только сигнал клаксона, раздавшийся с улицы. Я вскочил на ноги, осмотрелся — и все стало на свои места. Пора рвать отсюда, пока не поздно. Клаксон — это, наверное, головорезы Божко вернулись из аэропорта. Значит, мне уже можно туда.

Боевой слон простреливал все поле боя, а конница, затаившись за центральным пешечным редутом, готова была по первой команде атаковать с флангов бастион белого короля.

Идальго молчал уже несколько минут, пытаясь найти выход из ситуации, в которую сам себя загнал. Выхода не было. Позиция белых — безнадежна, и до полного разгрома оставались считанные ходы.

Идальго — невысокий, стройный, изящный, как тореадор, — окинул доску взглядом затравленного зверя, вытер лицо полотенцем и отвернулся, утратив к шахматам всякий интерес.

— Не пойму я одного… — Он смотрел на бассейн и говорил таким равнодушным тоном, что сразу становилось ясно: разговор очень важен для него. — Что могло заставить Сашу-киллера убить Божко? Во-первых, они были едва знакомы. Во-вторых, отношения «заказчик — исполнитель» тоже кое-что значат. Кто же режет курицу, несущую золотые яйца? В-третьих, наконец, он не мог не осознавать последствий…

— Спроси у босса. — Сармат кивнул на Деда, дремлющего в шезлонге на самом солнцепеке. Лицо его было прикрыто дурацкой соломенной шляпой. — Дед все знает.

— Этого даже он не может знать, — усмехнулся Идальго. — Может только догадываться.