Не в силах усидеть на месте, он встал и снова зашагал по лавке. В душном, пропитанном пылью воздухе трудно было дышать. Хотелось воздуха, бродить по улицам, стряхнуть с себя тяжесть, стянувшую ему горло. Он здесь сидел как узник, и это его раздражало. Но в то же время он чувствовал, что ради Ивонны он обязан дождаться ухода епископа.

Минуты тянулись мучительно медленно. С улицы доносился всегдашний непрерывный шум; внутри лавки ничего не было слышно, кроме шипения газа и его собственных шагов. Так он ждал два часа, снова и снова, с досадливой настойчивостью, проходя все через ту же гамму эмоций. Утратить Ивонну было так страшно, что временами у него выступал от страха холодный пот на лбу. Снова и снова, с лихорадочной настойчивостью он выдвигал свои права на нее. Не может она бросить его для того, чтобы уйти к этому гордому, несимпатичному человеку, который всегда останется ей чужим. Ревность, гнев бушевали в нем — и снова сменялись ненавистным жалким сознанием своего унижения. Как он смеет равнять себя с человеком, который, несмотря на все свои недостатки, все же прожил всю жизнь джентльменом, ничем не запятнавшим себя?!

— Да, умер, — говорил епископ. — Ты свободна. Я затем и приехал с другого конца света, чтобы сказать тебе это.

Ивонна, сидевшая напротив него, смотрела на раскаленные уголья в камине и сжимала руки. Она все еще не могла оправиться от неожиданности его появления и того, что он заключил ее в свои объятия. Она еще чувствовала прикосновение его рук на своих плечах. Потеря голоса так изменила ее жизнь, что и сама она, как будто, изменилась. Ей трудно было поверить, что когда-то их отношения были так интимны. Он казался ей чужим, не у места в этой маленькой гостиной, упавшим точно с другой планеты. Его звание епископа, его епископское одеяние, еще больше отодвигало, отчуждало ее. И лицо у него было не такое, каким она запомнила его. Оно исхудало; морщины врезались глубже. И волосы поредели и поседели.

Она слушала как во сне рассказ о том, как он нашел ее, как он горько раскаивается в том, что уничтожил, не читая, письмо Джойса; как его собственное письмо к ней почта вернула ему за ненахождением адресатки; как, тем временем, сыщик, которого он приставил следить за Базужем, прислал ему несомненные доказательства смерти певца; как он, не находя себе места от тревоги, не стал дожидаться медлительной почты и сам поехал в Англию; наконец, как он узнал ее адрес у театрального агента, который сообщил ему об ее болезни и о том, что она потеряла голос.

— Наконец-то ты свободна, Ивонна! — повторял епископ.

Ее это известие почти не взволновало. Она так давно считала Амедея умершим, даже после его внезапного воскресения, что теперь не могла ощущать ни огорчения, ни радости по поводу своего" освобождения. Только когда скрытый смысл слов Эверарда проник в ее сознание, она поняла все их значение. И, вздрогнув, подняла на него тревожные глаза.

— Для меня это почти не составляет разницы, — сказала она…

— Но для меня — огромную. Неужели ты думаешь, что я разлюбил тебя?

В его голосе звучали горестные нотки, которые всегда действовали на нее. Слегка вздрогнув, она ответила:

— Это было так давно! Все мы изменились.

— Ты не изменилась, — молвил он с глубокой нежностью. — Ты все та же прелестная, нежная, как цветок, женщина которая была моей женой. И я не изменился. Как я тосковал по тебе все эти мучительные, долгие годы! Ты знаешь, почему я уехал из Фульминстера?

— Нет, — пролепетала Ивонна.

— Потому что мне жизнь без тебя стала невыносима. Я думал, что перемена места и новые обязанности развлекут меня. Я ошибся. И к моей тоске присоединились еще угрызения за то, что я был суров к тебе в тот страшный час.

— Я помнила только о вашей доброте, Эверард, — ответила Ивонна со слезами на глазах.

Его волнение заразило и ее — теперь она видела, как он страдал.

Он встал, подошел к ней и нагнулся над ее креслом.

— Вернешься ты ко мне, Ивонна?

Она отдала бы все на свете за то, чтобы убежать, иметь хоть несколько часов для того, чтобы подумать. А он ждал немедленного ответа. Женский инстинкт отчаянно искал выхода.

— На что я вам? Петь я уже не могу. Вот, слышите?

Она повернулась боком в своем кресле и, отвернув от него голову, начала, улыбаясь, арию Ангела из оратории «Илия». Епископ, потрясенный, невольно отшатнулся. Он не представлял себе ясно, что значит потеря голоса. Вместо чистых, голубиных ноток, которые так пленяли его, с уст ее срывались лишь беззвучные писклявые звуки. Она перестала петь, попыталась улыбнуться, но не могла и разрыдалась.

— Поедем со мной, детка моя дорогая, — молвил он, снова наклоняясь к ней. — Я буду еще нежнее любить тебя.

Ивонна порывисто вытерла глаза.

— Какая я глупая! Слезами не воротишь голоса.

— Я посвящу всю остальную жизнь свою тому, чтобы вознаградить тебя за это. Поедем, Ивонна!

— О, Эверард! Не требуйте от меня сейчас ответа — воскликнула она, прижатая к стене. — Все это так неожиданно, так страшно.

Он со вздохом отошел и сел на прежнее место. Он был несколько разочарован. Он не предвидел возможности отказа. Но взгляд на низкую, бедно обставленную комнату успокоил его. Грубая, но безукоризненно чистая скатерть, домашнее печенье, жестянка с остатками мясных консервов на столе, потертый коврик у ног его, — все это говорило если не о бедности, то, во всяком случае, об очень скудных средствах. Едва ли она станет колебаться. Но она колебалась.

— Подумай, если это тебе нужно, — выговорил он, закладывая ногу за ногу. Наступило краткое молчание. Наконец, она сказала с дрожью в голосе.

— Я знаю, я обещала вам. Но с тех пор многое изменилось. Я думала, что всегда буду свободной. Но, как видите, я не свободна.

— Что ты хочешь сказать этим?

— Я говорю о Стефане. Он спас меня от голодной смерти, отдал мне все, что у него было, и работает, как невольник, чтобы прокормить меня и доставить мне хоть какие-нибудь удобства. Вы не знаете, как благородно он поступил со мной — да, благородно, Эверард, я не могу назвать это иначе. Он имеет такие же права надо мной, как имел бы брат или отец, я не могу уйти от него без его согласия. Это было бы жестоко и неблагодарно. Неужели вы сами не понимаете, Эверард, что это было бы просто грешно?

Его лицо омрачилось. Гордость его возмущалась. Но он подавил ее и стерпел унижение:

— Это снимет с плеч его тяжелую ответственность. Я готов протянуть ему руку и помочь ему улучшить свое теперешнее положение.

— И забыть прошлое совсем?

— Душой рад буду забыть.

— Он и теперь жестоко страдает.

— Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы исцелить его рану. Сознаюсь, я осудил его слишком сурово.

Щеки Ивонны вспыхнули от радости; она взглядом поблагодарила его. Затем, подумав, выговорила как-то грустно:

— Может быть, если вы поможете ему подняться, он не будет тосковать по мне.

— Во всяком случае, я обеспечу его, — с достоинством сказал епископ. И затем, уже другим тоном, склоняясь к ней и жадно вглядываясь в нее, продолжал:

— Ивонна, так ты согласна снова быть моей и делить со мной жизнь — в новом мире, где все прекрасно?.. Я там состарился без тебя. С тобой я снова помолодею, и благословение Божие будет над нами. Ты должна быть со мной, Ивонна. Я не могу жить спокойно без твоей улыбки, без твоего радостного смеха. Дитя мое!..

Его голос обрывался от волнения. Он встал, протягивая ей руки. Ивонна также робко встала и сделала несколько шагов по направлению к нему, притягивая его молящим взглядом. Но когда его руки уже готовы были обнять ее, она отшатнулась.

— Вы должны просить у Стефана моей руки, — выговорила она серьезно и просто.

Руки Эверарда упали; он дрожал от нетерпения.

— Это невозможно. Как я могу это сделать? Это было бы нелепо.

— Но я же не могу иначе…

Ее миниатюрная фигурка, жалобная мольба в лице, грусть в черных бархатных глазах, — со всем этим было связано столько воспоминаний… Она была все такая же кроткая, невинная, как ребенок. Суровые морщинки около его губ разгладились в улыбку; он взял ее, пассивно поддающуюся, в свои объятия, поцеловал в щеку.