— Дорогая моя, — укоризненно возразила ее собеседница, только что выдавшая дочку за богатейшего фульминстерского фабриканта, — вы так говорите, как будто каноник сбежал с какою-нибудь балериной.

Но большинство прощало ему его увлечение. Это была гениальная мысль — показать Ивонну впервые с концертной эстрады, дав ей возможность очаровать и строгих критиков.

Для самой Ивонны последующие дни пронеслись каким-то ураганом. К ней приезжали с визитом целыми семьями; мамаши поздравляли ее; «Фульминстерская Газета» прислала репортера интервьюировать ее; Сэнтайры превратили небольшой интимный обед, на который она еще раньше была приглашена, в торжественный банкет в честь жениха и невесты; каноник все время был возле нее, внимательный, любезный, полный достоинства и авторитетности; роль свою он исполнял в совершенстве. Все ухаживали за ней, все ей льстили, и это ей нравилось.

Теперь ей еще больше бросалось в глаза, с каким почтением все относились к канонику, и это пробуждало в ней робкую гордость. И все же, все это казалось ей причудливым сном, от которого она проснется в своей крохотной квартирке на Мэриль-бон-Род. Ей страшно было вернуться домой. Если это сон, ей будет жалко этого сна, снявшего с ее плеч бремя забот, страха потерять голос, бедности, старости и зимы, которая так пугает стрекозу. Если это не сон, в привычной милой обстановке ей, пожалуй, станет жалко жизни, которую придется бросить — беспечной жизни артистки, со всеми ее надеждами и печалями, непоследовательностью и свободой. Ей и теперь случалось иной раз всплакнуть при мысли о том, что надо будет изменить свой образ жизни. А там и подавно. До сих пор она знала о себе, что она — певица Ивонна Латур. А там ей, наверное, покажется, что ее подменили. Это будет все равно, что смотреть на себя в зеркало и видеть чужое лицо. Ужасно грустно!

В воскресенье ее ждал ряд сюрпризов. Она сохранила веру детских лет в прекрасный рай и страшный ад, в Христа и ангелов, — относительно девы Марии у нее не было полной уверенности, — и еще в молитву Господню, которую она каждый день читала на ночь, и в то, что ходить в церковь хорошо и полезно. Но религия не сковывала ее души, и она жила свободной, как птица. Зато внешние формы религии сильно действовали на нее — церковная музыка, торжественные паузы, ризы священников, цветные стекла, даже слова. Говоря во время молитвы: «Боже, милостив буди ко мне, грешной», — она вся проникалась торжественным настроением, а слова «Господь Саваоф» — всегда немножко пугали ее своим мистическим смыслом.

Вообще символы нагоняли на нее трепет и благоговение. Даже клирошан, когда они надевали свои белые пелеринки, она выделяла из среды остальных мальчиков и смотрела на них, как на существа высшей породы. И уж, конечно, священник в рясе и эпитрахили представлялся ее детскому воображению овеянным благоуханием святости.

В интересах истины надо заметить, что Ивонна никогда особенно усердно не посещала церкви, и эти благоговейные настроения не могли быть ослаблены привычкой. Тем не менее, когда каноник в это воскресенье стал у аналоя, и его звучный, красивый голос разнесся по аббатству, Ивонне вдруг стало жутко. Накануне вечером он был так нежен с ней, так весело шутил, что казался почти равным ей. А теперь он отошел так далеко от нее, что пропасть между ним, священником, служившим обедню, и ею, бедной, маленькой, незначительной — Ивонной, казалась непроходимой. Когда же он взошел на кафедру и начал проповедь, ей стало еще более жутко. Она не могла представить себе, что это — ее жених.

Он проповедовал на текст из истории Никодима. «Если человек, не родится вновь…» Ей вдруг показалось, что это относится именно к ней, и, перестав следить за речью каноника, она прочла сама себе маленькую проповедь. Она должна родиться снова. Ивонна-певица должна умереть, а вместо нее должна появиться новая возрожденная Ивонна, хозяйка ректората, м-с Эверард Чайзли. Как раз в этот момент она поймала фразу из проповеди — о душевных муках, сопутствующих смерти старого Адама — и подумала: «Может быть, и ей придется пройти сквозь очистительный огонь. Совсем как феникс…» Но тотчас же строго пожурила себя: «Ну можно ли смешивать феникса с Никодимом — это даже грешно». И, напрягая внимание, заставила себя следить за проповедью.

После завтрака каноник повез ее в ректорат — огромное здание елизаветинских времен с пристройками, выведенными в девятнадцатом веке. Она послушно ходила за ним из комнаты в комнату, дивясь красоте своего будущего жилища. Каноник тратил много денег на свои коллекции, нередко переплачивая, как говорили критики, и дом его был настоящим музеем. В каждой комнате, на каждой площадке лестницы бросались в глаза картины, статуи, резьба по дереву, редкая мебель. Вначале, еще подавленная величием его сана, молодая женщина была тиха и молчалива, но постепенно новые впечатления изгладили первое.

Каноник говорил так, как будто все эти вещи уже принадлежали ей, им обоим.

— А вот это ваш будуар, — сказал он, вводя ее в милую комнату с видом на аббатство и окнами, выходившими на зеленую лужайку. Как вы думаете, хорошо вам будет жить здесь?

— Как же не хорошо! — благодарно улыбнулась она. — Не только потому, что вы отдали мне лучшую комнату в целом доме, но и потому, что вы, вообще, так добры ко мне.

— Разве можно не быть добрым к вам, дитя мое? — сказал каноник.

Он говорил искренно. Ивонна была пристыжена и в то же время ободрилась. Она робко заглянула ему в глаза. Он казался таким добрым, таким правдивым, таким снисходительным и в то же время таким достойным уважения и всякого почета, что все струны ее женского сердца были затронуты. В этой комнате, которая будет принадлежать ей, впервые будущее для нее слилось с настоящим. Она застенчиво вложила руку в его руку.

— Я никогда не пойму, зачем я могла понадобиться вам, — выговорила она тихо, — но я молю Бога, чтоб он помог мне быть к вам доброй, любящей и послушной женой.

— Аминь, дорогая, — сказал каноник, целуя ее.

Таким образом, Ивонна вышла замуж и в течение шести месяцев была счастлива вполне. Она принимала у себя весь Фульминстер и графство, а Фульминстер и графство принимали ее. Муж баловал ее и не возлагал на ее плечи никакой серьезной ответственности. Она сумела покорить сердце и экономки, м-с Диркс, и садовника Иордана, и кучера Флетчера, каждый из которых в своей сфере влияния пользовался неограниченной властью, и благодаря этому выбирала кушанья для обеда, наполняла дом цветами и каталась, когда ей вздумается.

Живой и быстрый ум ее скоро разобрался во всех домашних делах, и на практике она сама заведовала хозяйством, чем каноник немало гордился. Свои общественные обязанности она выполняла с тактом, вытекавшим из ее врожденной искренности и простоты. М-с Уинстэнлей уехала с первого же званого обеда, задыхаясь от злости. Она ждала провала, была уверена, что Ивонна не сумеет ни занять, ни угостить гостей — и вместо этого должна была присутствовать при триумфе юной хозяйки.

Ни единого облачка не было на ее горизонте со дня венчания, после которого молодые провели волшебный месяц в Италии, под лазурными небесами, среди лазурных озер, мраморных дворцов и дивных картин. После этого так интересно было вернуться домой и вступить во владение своим хозяйством, так занимательно было видеть у себя в гостиной все новые и новые лица, ездить отдавать визиты и бывать на обедах и раутах, устраиваемых в честь новобрачных.

Новые обязанности интересовали Ивонну. Она занималась с детьми в воскресной школе, обучая их богословию, которое и не снилось преподобным отцам. Пела в местных благотворительных концертах. Одевалась в красивые платья, чтобы нравиться мужу. Она изучила все его вкусы — от пищи до музыки — и радовалась, когда могла угодить ему.

С чисто женской гибкостью она старалась приспособится к нему во всем. Его лицо стало для нее книгой, которую она любила читать, когда они встречались после недолгой разлуки; и смотря по тому, что она прочитывала в ней, сама она становилась скромной, или веселой, или деловитой.