Взметнулись руки.

— Итак, кто за то, — сурово произнес Тимофей, — чтобы не ехать сегодня всей группой на строительство нового здания университета на Ленинских горах?

Поднялись три руки — Боба Чудакова, Рафика Салахяна и Галки Хаузнер.

— Трое, — торжественно и одновременно злорадно отметил групкомсорг Голованов, — всего трое…

Голос групкомсорга окреп.

— Теперь ставлю на голосование второе предложение… Кто за то, чтобы всей группой ехать сегодня на строительство нового здания университета на Ленинских горах?.. Считаю: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать… Абсолютное большинство!

Пашка Пахомов, внимательно наблюдавший за Олей Костенко, мечтательно задумался, улетел мыслями куда то в заоблачные дали и по этой немаловажной причине участия в голосовании как по первому предложению, так и по второму, конечно, не принял.

Но в это время сияющая Оленька обернулась к последнему ряду, за который она боялась больше всего, и почти одновременно с этим раздался голос групкомсорга. Тимофей Голованов, соблюдая до конца все правила демократического централизма, которые он в избытке радостных чувств по поводу торжества массовой комсомольской сознательности своей группы чуть было не нарушил, «снял» Пашку с его розовых небес:

— Кто воздержался?

И Пашка Пахомов, так толком и не поняв, за что он голосует, возвращенный «обратно» в шестнадцатую аудиторию лишь поворотом Оленькиной головы и зычным тимофеевским голосом, автоматически поднял руку.

Собрание захохотало навзрыд. Смеялись вез, даже те, кто голосовал против аврала.

— Ну, Пахом, ну ты даешь! — булькал рядом с Пашкой Боб Чудаков.

— Пахом, как всегда, в своем репертуаре! — веселился бывший балетный танцор Юрка Карпинский.

— Зачем человека разбудили? — умирал со смеху Фарид Гафуров. — Человеку, может быть, хороший сон снился, а вы его голосовать заставили!

— Ну чего вы к нему пристали? — возмущался во втором ряду справедливый Степан Волков. — Ну, воздержался и воздержался. Чего тут смешного?

— А когда он не воздерживался? — съехидничала Галка Кляузнер. — Я такого случая что-то и не помню.

Остальные девицы, кроме Оли Костенко и Изольды Ткачевой, дружно подхихикнули Галке. Оля догадывалась о тайных Пашкиных симпатиях в свой адрес, а Изольда вообще никогда не смеялась и даже не улыбалась — берегла лицо от морщин.

— А ты, Кляузнер, молчи! — набросился на Галку Рафик Салахян. — Человек, может быть, стихи сочинял, а вы тут ржете, как лошади на конюшне!

Рафик знал о том, что когда-то Пахомов, еще на первом курсе, в бытность свою не Пашкой, а Павликом, тяготел к сочинительству и написанию на чистом листе бумаги зарифмованных строчек — это и привело золотого медалиста Пахомова на факультет журналистики. И поэтому теперь, в силу поэтической солидарности, защищал бывшего товарища по цеховой принадлежности от грубых нападок однокурсников.

— Тихо, товарищи, тихо! — миротворящим жестом поднял на кафедре обе руки Тимофей Голованов. — Первый пункт нашей повестки исчерпан. Абсолютным большинством голосов принято решение ехать сегодня на стройку всей группой. После окончания последнего часа занятий все собираются около раздевалки и оттуда коллективно следуют на Киевский вокзал, где мы садимся в электричку и едем до станции «Матвеевская», от которой я поведу вас кратчайшей дорогой через овраг к поселку строителей университета…

— …а теперь переходим ко второму пункту нашей повестки, — продолжал Тимофей Голованов. — Товарищи, вчера меня вызывали к декану нашего факультета…

— К самому декану?! — в один голос ахнули Инна и Жанна.

Для них это была совершенно фантастическая по своей недоступности инстанция.

— Как вы уже, наверное, все догадываетесь, — продолжал Тимофей, — речь шла о студенте нашей группы Павле Пахомове. Число пропущенных лекций и семинарских занятий дошло у Пахомова до астрономической цифры…

«Вот он зачем вчера на кафедру физкультуры приходил. И ведь не сказал, что к декану из-за меня вызывали. У, змей», — беззлобно подумал про себя Пашка, который, конечно, был обижен на родную комсомольскую группу за то, что она подвергла его, когда он воздержался при голосовании, такому неслыханному конфузу и осмеянию, но теперь, после сообщения о вызове групкомсорга к декану, обижаться было уже некогда — Пашка весь обратился в слух и внимание.

— Декан просто ужаснулся, когда один из работников деканата положил перед ним справку о количестве пропущенных Пахомовым занятий за три с половиной года, проведенных в университете, — продолжал Тимофей Голованов. — «Вырисовывается такая картина, — сказал мне декан, — что студент Пахомов все эти три с половиной года в университете практически как бы и не обучался…»

«А все Глафира наябедничала», — подумал про себя Пашка.

— «Но позвольте, — сказал мне декан, — каким же тогда образом ухитрился этот ваш Пахомов сдать все экзамены и зачеты за три курса? Ведь он же не слушал до конца ни одного курса лекций, не занимался толком ни в одном семинаре. Ведь это же сплошная липа получается, все его сданные экзамены и зачеты. Выгнать его надо немедленно из университета!»

«Ну и пускай выгоняет, — уныло подумал про себя Пашка, — в баскетбол буду играть, мастером спорта стану, не пропаду».

— Декан также сообщил мне, — продолжал Тимофей, — что он поручает работникам деканата подготовить проект приказа об отчислении Пахомова из университета. «Одновременно, — сказал декан, — я буду просить все наши комсомольские организации — факультетское бюро, курсовое бюро и вашу пятую французскую группу— обсудить персональное дело студента Пахомова. Решение об исключении Пахомова будет принято на основании решений всех названных комсомольских инстанций».

«Курсовое бюро. Факультетское бюро. Персональное дело, — подумал про себя Пашка. — Это уже что-то новенькое. Пожалуй, такого «разного» не было еще ни разу».

— Сегодня нам предстоит решить вопрос о том, на какой день мы назначим обсуждение персонального дела Пахомова, — продолжал Тимофей Голованов. — Докладчиком как групкомсорг, наверное, должен быть я. Прошу высказать свои мнения, товарищи комсомольцы.

Пятая французская молчала.

Конечно, все знали, что нахальное Пашкино поведение по отношению к деканату рано или поздно вызовет ответный гром небесный, то есть строгие карательные меры. Но меры эти представлялись всем максимум в форме «самого что ни на есть последнего строгого выговора с самым что ни на есть последним строгим предупреждением». Все-таки перебирался же студент Пахомов с курса на курс — с грехом пополам, но перебирался. Тем более удивил всех холодный и бесстрастный тон групкомсорга Голованова, которым тот «подвешивал топор» персонального дела над головой своего лучшего друга.

— Ну, что же вы молчите, товарищи комсомольцы? — суконным голосом спросил Тимофей Голованов. — Я, кажется, ясно поставил вопрос: на какое число назначаем мы обсуждение персонального дела Пахомова?

У Пашки вдруг как-то нехорошо сделалось на душе. До сегодняшнего утра и буквально до последней минуты ему казалось, что последняя черта все же не так близка. Да, конечно, он сам все сделал для того, чтобы истощить всякое терпение деканата. Но теплилась все-таки, всегда теплилась в продувной Пашкиной душе некая нереальная мысль об отдаленности давно заслуженного им решающего наказания, не угасал луч надежды на разлитую будто бы в окружающей атмосфере некую всеобщую гуманность и всепрощающую справедливость.

И вот теперь луч этот гас, надежды остывали, справедливое возмездие приближалось стремительно и неотвратимо.

— У меня есть вопрос, — раздался неожиданно в тишине голос Бориса Чудакова. — Почему мы должны сразу назначать день обсуждения персонального дела Пахомова? Может быть, мы сначала обсудим другой вопрос — стоит ли такое дело начинать вообще?

— Стоит, — четко ответил Тимофей Голованов. — Есть твердое указание разобрать персональное дело Пахомова.