В это время наш конвоир, пригретый солнышком и разомлевший, перекуривая, оживленно переговаривался с другим солдатом. Оба они расстегнули мундиры и сняли ремни, лишь изредка поглядывая на нас. День уже клонился к вечеру, и солнце скатывалось в сторону заката. Красновато-оранжевые лучи его уже не припекали. Тени становились длиннее.
Улучив удобный момент, мы ползком, через бурьян, обжигаясь крапивой, скатились вниз по склону. Внизу обернулись — все тихо, никакой тревоги. Пригибаясь, бежим, стараясь использовать кусты для прикрытия. Держим направление в сторону городского моста через реку.
Вот вдали увидели бревенчатый мост. Мы решаемся выйти на дорогу, ведущую к нему. На шоссе вливаемся в поток беженцев и машин, движущихся к мосту. К этому времени солнце уже село и наступили сумерки. Мы уже удачно перешли мост, когда к нам навстречу вышли трое в гражданской одежде. На рукавах у них были желтые повязки. На плечах висели наши русские винтовки. Они по-украински спросили у нас документы. Не успели мы сказать: «Товарищи, какие у нас…» — как при этих наших словах они выругались по-украински и наставили на нас винтовки. Один из них, подняв винтовку вверх, несколько раз выстрелил. Тогда мы поняли, что нарвались на западноукраинских националистов. Они были очень озлоблены присоединением Западной Украины в 1939 году к СССР.
Вскоре на выстрелы прискакали несколько всадников из военно-полевой жандармерии. Тот, который стрелял, наверное старший в патруле, что-то объяснил жандармам по-немецки. Нам велели снять сапоги, и, подгоняемые пинками всадников и смехом полицаев, мы двинулись в обратный путь. Миновали мост, и дорога пошла в гору. Жандармы пустили лошадей рысью, заставляя нас плетками бежать впереди. По дороге они весело переговаривались, видно обсуждая удачную поимку беглецов.
Бежать в гору босиком невыносимо тяжело, пот заливает глаза, спотыкаемся, падаем и вновь бежим, в кровь сбивая ноги.
Дорога свернула влево, и вдали мы увидели ворота нашего лагеря, будку охраны. При нашем приближении из караульной будки вышли несколько солдат. Немного переговорив, жандармы передали нас лагерной охране. Два немца схватили лейтенанта и, заломив ему руки за спину, подгоняя пинками, повели в сторону открытой двери подвала. Он находился под казармой.
Настала и моя очередь. Мне также заломили руки за спину и подвели к открытому дверному проему. Крутая лестница вела в подвал. Неожиданно я получил сильный пинок сзади и полетел вниз. Но получилось так, что в тот момент немец, державший мою правую руку, не отпустил ее. Уже падая, почувствовал в плече резкую боль и хруст. От неожиданной и резкой боли вскрикнул и скатился по ступенькам вниз. Мне вслед полетели мои сапоги и шинель.
Пытаюсь встать и вправить вывихнутую руку, но острая боль пронзила как током. Правая рука повисла плетью и не слушается. В подвале горит тусклая лампочка, цементный пол усыпан мукой. По всей вероятности, здесь хранятся запасы муки или мелют зерно. Ко мне подошли два немца. Один из них — высокий и тощий, а второй — маленький и толстый. Оба в холщовых фартуках и сапогах, припорошенных мучной пылью. Похожи они были на популярных тогда Пата и Паташона. Жестом мне приказали взять свои вещи и идти вперед по длинному коридору. По обе стороны были двери кладовых.
Когда я дошел до конца коридора, меня втолкнули в просторное помещение, заполненное до потолка мешками с мукой. Там уже шел допрос лейтенанта. При ярком электрическом свете я увидел сильно избитого моего товарища по побегу. Его допрашивали двое. Посреди комнаты стоял табурет, один немец стоял, а другой сидел на мешке. Поочередно следовали команды: «Сесть!», «Встать!». Если лейтенант задерживался с выполнением команды, его били кулаками, а упавшего добивали коваными сапогами. Из всей немецкой речи я мог понять только слова «комиссар» и «коммунист». Очевидно, немцев, как быков на корриде, бесили красные лампасы командира. Лейтенант уже не мог держаться на ногах, и его под руки уволокли два солдата.
Вот настал и мой черед. Первые слова допроса были: «Комиссар? Комсомол?» Я отрицательно покачал головой, держась за больную руку. Рука нестерпимо болела. Боль, пульсируя, разливалась по телу. Удар сзади свалил меня на пол.
Немцы вдвоем бьют по животу, по спине — по чему попало. Это занятие их очень забавляет. Чувствую сильный запах винного перегара.
Вошли еще двое — те, что увели лейтенанта. У каждого из них в руке было по крепкой деревянной палке. Они о чем-то с азартом рассказывали моим палачам. Те, вдоволь насмеявшись, продолжили прерванное занятие. Опять меня сбили с ног. Один из них сапогом наступил мне на шею, прижав мое лицо к цементному полу так, что стало трудно дышать. Двое подняли мешок с мукой и положили его на меня. Затем другой мешок. На эти мешки взобрался тот, который наступил мне на шею. Сильно болела рука, разбитые губы распухли, из левого уха текла кровь и капала на цементный пол. Под тяжестью мешков и немца я почти задыхался. В довершение пытки меня стали бить палками по пяткам. Удары сыпались все чаще и сильнее. Я уже не ощущал отдельных ударов, они слились в одну жгучую и пульсирующую боль. Постепенно мое сознание угасло…
Очнулся оттого, что меня облили водой, подняли и положили на мешок. Стоять я был не в состоянии. Казалось, что ноги мои опущены в расплавленный металл. Перед глазами плыли радужные круги и все раскачивалось кругом и расплывалось. Через некоторое время пришел переводчик. Он сказал, что били меня по ногам, чтобы я больше и не думал бежать. А если такое случится, то меня расстреляют на глазах у всего лагеря. Чтоб другим неповадно было. Затем два солдата отволокли меня в темное соседнее помещение и бросили туда же мои вещи.
Провел я там два дня без еды наедине со своей болью. Никто ко мне не заходил. Утром третьего дня пришел переводчик в сопровождении двух немцев. Он еще раз повторил то же, что сказал после наказания. Добавил, что немцы меня прощают и переводят к раненым в спортзал. Они ушли.
Прошло некоторое время, возможно несколько дней, и в мой каземат вошли двое пленных. Осторожно они подняли меня, но я все же вскрикнул от боли в плече. Оно за это время сильно опухло. Вынесли меня на яркий солнечный свет. И, несмотря на боль, радость переполнила меня: Я ЖИВ!!!
Внесли меня в помещение спортзала. Удушливый смрад от гноя и крови. На полу вповалку лежали раненые красноармейцы. Для перевязки они могли использовать только свое нижнее белье. За тяжелоранеными ухаживали те, кто мог еще передвигаться. Невыносимая вонь заставила меня почти ползком выбраться на свежий воздух. Там меня встретили расспросами мои товарищи: где я был? что случилось? Рассказал о неудачном побеге и наказании. Они, чем могли, накормили меня и, уложив здесь же, на земле, укрыли шинелью.
Медленно заживали побои. Еще долго я не мог ходить, так как ноги распухли и не слушались. Больше всего донимала выбитая рука, хотя мои товарищи несколько раз пытались ее вправить. Но молодость брала свое, и жизнь продолжалась…
Примерно через неделю, в полдень, всех, кто мог ходить, построили в колонну. Пленных повели через весь город на железнодорожную станцию. Там нас уже поджидал состав из товарных вагонов. Он состоял из платформ и крытых полувагонов. Они чередовались: полувагон, две платформы, полувагон и так далее. На тормозных площадках полувагонов были установлены пулеметы, а на крышах прожектора. Перед посадкой немцы через переводчика предупредили, что стрелять будут без предупреждения, если кто-то посмеет подняться со своего места. Сидим и ждем отправления. Уже стало темнеть, когда состав, лязгнув буферами, медленно тронулся в путь. На запад, в неизвестность…
Стучат колеса. Ярко светят прожектора. Мимо в ночной темноте проносится наша земля, захваченная врагом. Перестук колес не умолкает, ни одной остановки, никаких ориентиров. Под утро остановились в предместьях Львова. Конвой разрешил нам немного размяться, не отходя от вагонов. Местные жители с любопытством разглядывают нас. Хочется пить. Кто-то из пленных просит принести воды. «Сталин напоит!» — со злобой ответили ему. Привал окончен, опять залезаем на платформы. И стучат колеса, стучат: на запад, на запад…
