Сентябрь выдался тогда хмурым, дождливым. Север Швейцарии не баловал нас погожими солнечными днями. Часто моросил нудный осенний дождь. За все время — а быть пришлось в Бельжасе около двух месяцев — редкий день был погожим. Работали мы днем на полях. Убирали морковь.
Кормили не досыта. Фактически был тюремный паек. Поэтому мы искали возможность подкормиться. Вечером, когда комендант лагеря уходил, попрощавшись с нами, мы выходили на промысел. Обычно трое из нас брали с собой две корзины и бидон из-под молока, вылезали в окно. Во дворе, набрав в корзины картошки, мы шли подальше от лагеря и на костре варили ее в бидоне. Потом приносили картошку в барак, и все наедались ею досыта. Так продолжалось около месяца. Комендант вскоре заметил, что запасы картофеля очень быстро убывают. Поэтому он приказал заколотить досками окна. Но все равно мы нашли способ добывать дополнительное питание. Поддев несколько досок, мы сделали лазейку и после отбоя вылезали в нее. Так как дверь овощехранилища стали запирать, мы воспользовались картошкой из чугунного котла, приготовленной для откорма свиней. Дополнительной подкормкой пользовались не только мы, советские интернированные, мы угощали и евреев, и швейцарских солдат. Никто из них ни разу не сообщил о наших вылазках начальству лагеря.
Запомнился один случай. Заболел у меня зуб. В сопровождении солдата я отправился к дантисту в город. Врач в домашних условиях сначала сделал снимок больного зуба. Снимок делал компактным рентгеновским аппаратом, похожим на пистолет. Через несколько минут снимок был готов. Затем он запломбировал мне зуб так хорошо, что пломба продержалась более двадцати лет!
Через два месяца нас, советских беглецов из концлагерей, направили в другой лагерь интернированных Андельфинген.
Из Бельжаса нас перевезли на север Швейцарии в поселок Андельфинген (Andelfingen), расположенный возле границы с Германией. В этих местах, как утверждают тамошние жители, когда-то стояли войска Суворова и до сороковых годов XX века крестьяне, распахивая землю, находили подковы, пуговицы от русских мундиров и т. д. Сейчас в лагере уже находились югославы, сербы, хорваты. Они занимали один барак. Всего бараков было семь: три для интернированных с двухъярусными нарами, один для администрации (там жили начальник лагеря, врач, делопроизводители, повар), подсобный барак, кухня, столовая. Поначалу мы не работали, потом стали валить лес и выкорчевывать пни. Нас уверяли, что мы готовим поле под посев. В лагере существовала партийная и комсомольская организации. Именно там я вступил в комсомол, впоследствии был избран комсоргом и оставался в этой должности до конца своего пребывания в Швейцарии. Были в лагере организованы и кружки: «военное дело» (мы собирались в ближайшее время отправиться в партизанский отряд на территорию Франции, среди заключенных было очень много молодых людей), хоровой и музыкальный, спортивный кружок.
Постоянно прибывали новые интернированные. С появлением Яковчука (настоящую его фамилию мы не знали, по его словам, он был авиационным инженером, но кто-то утверждал, что военным летчиком) наша активность резко увеличилась. Секретарем лагерной партийной организации избрали Савченко, но всю работу по-настоящему вели Яковчук и Черняк (один из советских торгпредов в Швейцарии. В момент начала войны он не успел уехать домой и теперь жил в Цюрихе). Через него и Беренгарда мы стали общаться с местными коммунистами, получали от них газеты, инструкции и т. п.
Однажды нас предупредили, что шофер английского консула (якобы русский, выходец из семьи эмигрантов) шпионит за нами и с ним нужно держать ухо востро. Он предлагал нам уехать в СССР через Великобританию, но так никого и не завербовал. Швейцарские коммунисты организовали нам посещение ленинских мест в Цюрихе, мы побывали в историческом музее, в театре. Узнав, что я планирую уходить во Францию, в партизанский отряд, они стали отговаривать меня, ссылаясь на мою должность комсорга, на то, что мой уход помешает всему отряду организованно вступить в ряды Французской компартии. Яковчук, Черняк, Савченко долго убеждали меня остаться. Был в лагере лейтенант, раненный в левую руку. Он собирался вернуться в Советский Союз через Францию, Испанию, Португалию и, вероятно, Великобританию. Он определил день побега, подготовил оружие, карты, даже, по-моему, нашел проводника. Перед этим, изрядно выпив, завалился ко мне в барак (дело было перед самым отбоем), стал при всех соблазнять меня идти вместе с ним, хлопал по груди (я уже лежал на нарах) и с пьяными слезами продолжал и продолжал уговаривать меня. Позднее ходили слухи, что его взяли где-то на границе Франции и Испании и посадили в испанскую тюрьму, правда, насколько эти слухи соответствовали действительности, сказать сложно.
Помимо лейтенанта, меня звали с собой Гребенюк (или Гребенников, не помню точно) и Дима по прозвищу Даладье, но партийные каждый раз убеждали меня остаться. Они оба тоже бежали из лагеря в Андельфингене, перешли границу с Францией, но были схвачены местными жандармами и отправлены в концлагеря — один в Голландию, другой в Польшу.
В 1942 году нас, советских граждан, было в Андельфингене более пятидесяти человек. Много работали с вновь прибывающими, потому что каждый из тех, кому удалось выбраться из немецкого плена или убежать с работ и добраться до Швейцарии, чувствовал себя вполне самостоятельным и независимым, в какой-то мере героем. Бывали случаи, что такие «герои» в первый же день напивались и начинали дебоширить, но наш актив подобные вещи сразу же пресекал. И как правило, вторично подобных выходок эти люди уже не предпринимали — мирились с обстоятельствами и вливались в коллектив. Я заметил: если в группе есть свой костяк, то он обычно пользовался поддержкой и уважением остальной части коллектива. Такой костяк в Андельфингене образовывал наш партактив, и большинство остальных заключенных прислушивались к нам. Как-то раз, после выхода из карцера (об этом ниже), нас отправили в новый лагерь в местечке Ампфернхое, и до нас там уже была такая группа, которая держала весь лагерь в страхе. Состояла она из шести человек — людей разнузданных, любителей выпить, поиграть в карты, покричать. Нас они, само собой, встретили в штыки, порывались было затеять драку, но постепенно наш дух взял верх над их псевдосплоченностью. Мы, попавшие в Швейцарию в 1942-м, считали себя «стариками», но и они не отставали от нас, хотя оказались там на год позже. В общем, мы сломали их гнилой устой, но все-таки с большим трудом.
Каждый праздник мы отмечали так, как было принято на Родине. Строили сцену, украшали лагерь лозунгами и гирляндами. Проводили торжественную часть, потом выступали музыканты и хор, кто-нибудь декламировал свои стихи или стихи советских поэтов, выступала акробатическая группа. Находились даже те, кто был не прочь поплясать.
Члены кружка ИЗО (художник Белан) написали портреты вождей партии. Раз в месяц появлялась стенная газета. Чтобы все это осуществлять, приходилось много и упорно работать. Благодаря этой работе люди становились сплоченнее, дисциплинированнее, чувствовали ответственность перед Родиной, находясь вдали от нее.
Со всех концов Швейцарии на наши праздники съезжались гости. Большинство из них имели отношение к Рабочей партии Швейцарии — рабочие, интеллигенты и учащаяся молодежь.
Помню такой случай. Он произошел 1 мая 1943 года. После торжественных выступлений и концерта (дело уже шло к вечеру) к нам на велосипедах приехали два человека — девушка и мужчина лет тридцати — тридцати пяти. Оказалось, что последний сражался добровольцем в Испании. Приехали они к нам на праздник с другого конца страны, ехали почти сутки. Усталые, все в пыли, но счастливые оттого, что увидели советских людей. Мы угостили их праздничным ужином, долго и дружески беседовали с ними, а когда настало время расставаться, они достали мешочек, в котором были деньги — мелкие монетки, — вручили их нам, сказав, что эти монеты для нас собрала рабочая молодежь. Мы стали горячо отказываться, но не тут-то было! Уже стемнело, когда мы проводили их до шоссе. Тепло простились, и они гуськом поехали прочь, махая нам руками.
