— Все в порядке? — спросила Айрин. — Тебе легче?

— Да.

Дональд действительно почувствовал себя лучше, как будто потихонечку начали заживать старые рубцы.

— Не надо винить себя. Ты ничего не мог сделать.

Дональд внезапно понял, что долгие годы винил себя понапрасну. Сейчас он понял, что терзать себя глупо. Если отец не хотел больше жить, он все равно сделал бы это. Его поступок был осознанным и непоколебимым решением, а не импульсивной выходкой. Что мог сказать ребенок сломленному жизнью человеку?

— Так что же случилось дальше? — мягко спросила Айрин, видя, что Дональд понемногу пришел в себя.

— Я нашел одну газету, из которой узнал то же, что и ты в библиотеке. Когда я увидел газету, выпавшую из твоих рук на пол, я просто опешил. Тогда, десять лет назад, прочтя этот номер, я бросился домой… вошел в сад, услышал выстрел и побежал к беседке… Отец лежал, задыхаясь и истекая кровью… неподалеку валялся пистолет. Я подошел, взял его за руку… и услышал его последние слова… Он сказал, что всегда любил мою мать. Потом закрыл глаза и потерял сознание. Я кинулся звонить в больницу, но к приезду врачей он был уже мертв.

— Самоубийство не вызывало сомнений?

— Никаких, — уверенно ответил Дональд.

— Извини, но тебя ничего не насторожило?

— Не понимаю, о чем ты.

— Я читала, что твой отец начал хлопотать об опеке над тобой… и бракоразводный процесс был его инициативой. Почему же так вдруг…

— Айрин, он просто не выдержал. Отец думал, что у него хватит сил, чтобы бороться, защищать свои силы и мои интересы… но он ошибся. Случившееся его опустошило. Он очень любил ее… Заслуживала она этого или нет, но это так. Отец мог догадываться, но убеждал себя, что это неправда, но когда все вышло наружу таким образом… это его просто добило.

Они немного помолчали. Затем Айрин спросила:

— Ты никогда не скучал по матери?

— Очень редко.

— Ты винишь только ее?

— Я ее презираю, — твердо сказал Дональд.

— Так же, как моего отца?

— Да. Ты ведь хочешь знать правду?

— Ничего, кроме правды, Дональд. Я знаю, что ты поступил в частную школу и отказался от свиданий с матерью.

— Я не мог ее видеть.

— А как она это восприняла? — Айрин хотелось узнать от него как можно больше подробностей.

— Не знаю. Она консультировалась с психиатром, и, кажется, тот сказал ей, что лучшее, что она сейчас может сделать, — оставить меня в покое. Она уступила. Я уехал в школу, а она покинула страну. Я знаю, что она чуть ли не каждую неделю звонила в школу, но я отказывался с ней говорить. Каникулы я проводил у друзей. Она же продолжала звонить вплоть до выпускного вечера.

— А перед поступлением в Гарвард она не приезжала к тебе?

— Приезжала, но, узнав о том, что мать здесь, я уехал.

— Тебе никогда не было жаль ее?

— Это было бы предательством по отношению к тому, кого уже нет на свете благодаря ей.

— Значит, ты запрещаешь себе ее жалеть? — уточнила Айрин.

— Честно говоря… да, что-то в этом роде.

— Ты так больше ее и не видел, не говорил с ней?

— Я боялся этого, — признался он. — Боялся невольно поддаться ее обаянию… знаешь, она умеет убеждать. Моя мать гениальная актриса. Вопреки воле начинаешь ей верить.

— Это отец тебе сказал? — поинтересовалась Айрин.

— Нет… хотя… кажется, да. Когда-то давно он намекнул на это, и я больше ни секунды ей не доверял. Только он знал, что она из себя представляет.

— Дональд, ты до сих пор находишься под влиянием отца. А ты когда-нибудь попытался встать на точку зрения матери, пробовал понять ее?

Дональд не знал, что ответить. Ему и в голову не приходило подвергать сомнению свои выводы, казавшиеся ему бесспорно справедливыми. Чтобы преодолеть растерянность, он спросил:

— А ты виделась со своим отцом?

— Да, пять лет назад. Приехала к нему на каникулы. Но потом мать попросила отца избегать контактов с нами. Наверное, она считала, что так будет лучше… Я не осуждаю ее.

— Понятно… Кажется, мы все друг другу рассказали, — подвел итог Дональд.

— Ты не жалеешь? — спросила Айрин.

— Нет, — с облегчением ответил Дональд.

— Я должна сказать тебе, почему я настояла на нашей встрече. Я вчера звонила своему отцу в Нью-Йорк.

Дональд побледнел.

— В этом и состоит мой план, — осторожно продолжала Айрин. — Теперь, сопоставив наши воспоминания, то, что мы узнали из официальных сообщений и светской хроники, мы встретимся с участниками событий… и попросим их изложить каждого свою версию. Правда так или иначе всплывет.

— Ты имеешь в виду…

— Да. Я говорю о своем отце и твоей матери… Я знаю, Дональд, как ты к ним относишься, знаю, насколько это для тебя тяжело. Если ты откажешься, я все пойму. Я договорилась с отцом, что я буду в Нью-Йорке через пару дней… и спросила, не возражает ли он, если я приеду не одна… Тебе, наверное, надо подумать?

Дональд долго сидел, уставившись в одну точку. Наконец он поднял голову.

— Я поеду с тобой.

Николь изнывала от нетерпения, сидя в своей комнате. Айрин не сказала, когда вернется, но Николь надеялась, что скоро. Она боялась, сама не зная, чего именно. С тех пор, как ужасное подозрение оформилось в ее голове, Николь испытывала сильнейшее желание поговорить с кем-нибудь, поделиться своими догадками. А для этого подходила только Айрин.

Отношения их в последнее время были натянутыми, и Николь сейчас уже желала только одного — избавиться от тяжелой ноши, которая была непереносима для нее одной.

Но, вспоминая о бумагах, лежавших сейчас в комнате Айрин, она тут же почувствовала безотчетный страх. Скорей бы Айрин вернулась и прочитала те несколько писем, которые отобрала Николь как наиболее компрометирующие Синтию. Или она сошла с ума, или Синтия убийца. Некоторые фразы просто невозможно трактовать иначе, как прямые признания.

Николь услышала шаги Айрин в коридоре, потом до нее донесся из комнаты сестры стук сбрасываемых туфель, скрип дверцы платяного шкафа. Николь с тревогой ожидала появления Айрин после того, как она ознакомится с письмами.

Прошло полчаса, прежде чем Айрин появилась.

— Что все это значит? — поинтересовалась она. — Кто писал эти письма? И кому они предназначены?

— Айрин, я нашла их два года назад. Почерк незнаком… но объяснение может быть только одно.

Айрин опустилась на стул. Ее лицо не выражало ничего, кроме недоумения.

— Николь, папа обязательно забрал бы эти письма с собой, будь они от Синтии Грэхем, — возразила она.

— Возможно, он собирался сделать это, но в суматохе забыл.

— Неубедительно, — покачала головой Айрин.

— Подумай сама, есть ли какие-нибудь другие варианты.

— Тут ты права… Пожалуй, нет.

Сестры долго сидели в молчании, задумчиво глядя в сад сквозь распахнутое окно.

— Сказать тебе, что я думаю? — нарушила тишину Николь. И, не дождавшись от младшей сестры ответа, продолжила: — Смерть мужа этой женщины — не самоубийство. Разве не очевидно, что она сама признается в содеянном?

— Это невозможно, — прошептала Айрин.

— Айрин, ты должна понять. Дональд опасен. Возможно, он специально флиртовал то со мной, то с тобой, чтобы поссорить нас… Это его месть. Но возможно и другое: он хочет выведать, подозреваем ли мы что-нибудь. Не исключено, что он знает правду о том, что произошло.

— Он ничего не знает, — твердо сказала Айрин.

— Почему ты так уверена?

— Поговорим о другом. Ты считаешь, что отец и Синтия это сделали вместе? Неужели ты готова допустить, что папа способен на убийство?

— Я не знаю… раньше мне и в голову ничего подобного не приходило… но недавно меня вдруг осенило. И я испугалась… Пойми меня, Айрин, я просто чуть не сошла с ума. Прошу тебя, прочти эти письма еще раз. Неужели тебе все это не кажется подозрительным?

Айрин сидела в напряженной позе, стиснув руки. Даже несмотря на загар, было заметно, как она побледнела.