Я немедленно приказал жеребца для меня снарядить, а десятку холопов приодеться на выезд, а потом подумал: без церемоний так без церемоний, чай, не уроню достоинства, если двести сажен пешком пройду. Будем привыкать к жизни новой! Отделил четырех холопов и, прислушиваясь к необычным ощущениям, вышел с ними за ворота. Но прошел совсем немного, до площади, и там остановился в изумлении.

Да, изменилась Слобода! Конечно, клетка, но золотая. Даже чересчур. Вы уж мне поверьте, много я чего в жизни повидал, и до Слободы и, особливо, после, где я только не был, но такой роскоши, похваляющейся и вызывающей, не видел.

Первым, конечно, дворец царский глаза слепил. И когда только построить успели? Впрочем, заметно было, что строили в спешке и как Бог на душу положит. Оттого и получилось нечто невообразимое. Как будто решили скрестить дворец наш дедовский, кремлевский, с собором Покрова и поручили это пяти разным мастерам, постоянно в восторге питейном пребывающим. Весь фасад — столбы да окна, одно на другое не похожие. У каждого свой изгиб, своя резьба, свой узор, своя краска. А если где и было ровное место, то там картина изразцовая выложена была, или щит висел изукрашенный, или оружие разное крест-накрест было прикреплено. А крыша! Будто взяли несколько десятков венцов царских, да шеломов княжеских, да шапок татарских, каменьями драгоценными обсыпанных, и все это свалили в кучу, так теснились они, и громоздились, и налезали друг на друга, и маковки к солнцу стремили. Одни пестрили красками разноцветными, другие окладом золотым, третьи серебряной чешуей, и все это переливалось в лучах солнца и самое это солнце затмевало.

А слева от дворца, на месте бывшего монастыря, стоял главный храм, весьма изрядный, так что старый, мне знакомый, притулился к нему часовенкой. Был он тоже свежей постройки и снаружи еще не отделанный, только что на каждом кирпиче был крест вырезан да девять его куполов сверкали золотом. Я, конечно, первым делом в храм поспешил, у Бога перед царем первенство, и еще хотел я силы укрепить в этот свой первый день. И хотя пребывал я в состоянии молитвенном, но едва ступил под сень храма, глаза разбежались и мысли растеклись. Все стены от самых куполов до пола были плотно увещаны иконами в окладах драгоценных, царские врата стояли одни за другими, образуя галерею, а помещение было заставлено ковчежцами с мощами и другими реликвиями святыми. Сколько же увор… извините, собрали святости в одном месте, уму непостижимо, подумал я. Нет, молиться тут было совершенно невозможно, и я поспешил во дворец.

На крыльце меня сам Никита Романович встречал. Я только одну минуту и думал, что он уважение мне оказывает, потом уж, как повел он меня по всем палатам, раскусил, что хотелось ему передо мной богатством царским похвастаться. Перед кем и чем хвалиться вздумал, пес худородный! А то я всего этого не видел? Да это мои предки по всему миру собирали, когда его деревянной ложкой пустые щи в своей деревне хлебали! Да этими кубками золотыми в виде единорогов, львов, медведей, павлинов, журавлей и петухов мы с братом моим в детстве играли, многообразию Божиих творений поражаясь. Этого строфокамила, сиречь страуса, матушка наша приказала из чистого золота отлить в натуральную величину, чтобы мы имели представление о птице заморской, дивной. И эти тазы золотые я помню, в них нам фрукты подавали. Заходят четверо холопов, руки дрожат от напряжения, и приносят нам горсть ягод винных или несколько оранжевых южных яблок, всегда понемногу, тут брат мой прав был — в большом небрежении нас в детстве бояре держали. Но сейчас не об этом! Я в детстве, разыгравшись, бывало, забирался в такой таз и холопы, подхватив его за ручки узорчатые, пыхтя, таскали меня по дворцовым лестницам, как султана, то-то мне радости было! А вот из этого кубка, крупным жемчугом осыпанного, отец наш, как рассказывают, всегда вино пил. А из этой чары сердоликовой, четвертьведерной, дед мой бояр любимых вином потчевал, и те потом водружали ее, опорожненную, себе на голову в виде шлема. Сколько воспоминаний! А тут навалили все без толку до самого потолка, пройти невозможно. И лавки парчой совершенно зря застелили, невелики птицы, могли бы и на бархате посидеть. Только одну новую вещь и узрел я — кресло государево. Два льва золотых образуют ножки, а двуглавый орел с подъятыми крыльями — спинку, остальное же отделано кистями жемчужными и алмазными. Это неплохо, истинно царское кресло, державе нашей приличествующее.

Так, наконец, дошли до палаты для малых приемов. Там Иван меня почтительно приветствовал:

— За тем только позвал тебя, дядюшка, чтобы спросить, ладно ли устроились, всем ли довольны и здорова ли княгиня Юлия?

Тут я не преминул сразу же о тыне заговорить. Уж о чем, о чем, а о княгинюшкиных просьбах я никогда не забывал, всегда старался ей приятное сделать. Иван хлопнул в ладоши и немедленно приказание отдал.

— Как тебе Слобода показалась? Доволен ли ты храмом святым? По сердцу ли тебе дворец наш царский? — спросил он вслед за этим.

Отвечая на его слова приветливые, я раздражение свое подавил, но до восхищения не поднялся, не смог себя заставить.

— Тесновато все, — только и нашелся, что сказать.

— И я то же думаю! — подхватил Иван. — Я новую столицу строить буду, в Вологде жить хочу. Я уже распорядился, там храм заложили, самый большой во всей Земле Русской, больше Софии Новагородской, больше Успения Владимирского и Московского. И дворец просторный в тысячу покоев. И Кремль не такой, как в Москве, вот уж где теснота! Я вообще Москву не люблю, нелюбезный там народ, лживый и криводушный. Завоюю ее назло боярам, а жить там все равно не буду!

— А я Москву люблю, — сказал я тихо.

— Любишь? Так забирай! — воскликнул Иван. — Жалую тебя князем московским!

— Не бросался бы ты дедовским наследством, — вздохнул я скорбно, — пробросаешься!

Тут Никита Романович, который заметно занервничал в последние минуты, поспешил меня увести.

— Не слушай ты его, молодой еще, неразумный! — зашептал он мне по дороге.

— Хотел бы не слышать! — ответил я ему.

В таком настроении вышел я на высокое крыльцо царского дворца. Здесь ничто не слепило глаз, ни золотые главы храма, ни разноцветные всполохи дворца, и вся Слобода виделась по-иному. Уж не знаю, что Иван с Захарьиными затеяли строить в Вологде, какие просторы там отмерили, но здесь все было много меньше Кремля нашего Московского. Вон и ворота только одни, видно, хватает. И стена ни в какое сравнение с кремлевской не идет, чем-то на казанскую походит, только ниже. Бревна дубовые в обхват, сажени в три-четыре, а где и в пять высотой, врыты двумя рядами в землю вплотную друг к другу, а между ними почти до верху земля насыпана. Стена достаточно толстая, сам видел, как телега с всадником наверху легко разъезжаются, но все ж таки невелика защита, у нас еще недавно были воеводы искусные, которые такие стены как орехи щелкали. Видно, и Захарьины это понимали — вокруг дворца ров копали, а из земли вынутой вал насыпали. Самое время нашли! Холопы не столько копают, сколько землю кострами отогревают. Да и зачем все это? От своих, что ли, обороняться? Что же, они и в Вологде собираются также обустраиваться? Эдак никакие просторы душу радовать не будут. Как мне объяснить Ивану, что безопасность государю обеспечивают не рвы и стены высокие, а только любовь народная? Ну да, Бог даст, объясню, время у меня пока еще есть.

От дворца до самых слободских ворот тянулась обширная площадь, в тот день заполненная народом. То окрестные крестьяне, прослышав о возвращении царя со всем двором, принесли в Слободу на продажу дары полей, рек и лесов. Но попадались и купцы из отделенных мест, привлеченные слухами, что обитатели Слободы — люди богатые и покупают все подряд, не торгуясь. И летели они в Слободу беспрерывно, хоть и грабили их нещадно все, кому не лень, даже и опричники, а быть может, опричники первые, но это только до ворот, коли сподобил тебя Господь черту эту пересечь, то дальше сиди спокойно, считай барыши.