Пуще всего хотел навестить Димитрий город мой славный Углич, о котором я столько ему рассказывал. Мне, не скрою, было это желание очень приятно, хотел я явить ему город мой во всей красе, показать плоды управления моего отеческого. Но зная, как разбалтывается народ без хозяйского пригляду, послал я вперед несколько дьяков и детей боярских, чтобы исправили они всякие упущения, за время моего трехлетнего отсутствия непременно случившиеся. Чтобы выкрасили что требуется, ямы на улицах основных замостили, пристань для встречи торжественной приготовили и винокурни тайные извели, чтобы народ в трезвости пребывал.

Отправились мы из Москвы на Фоминой неделе, чтобы успеть по высокой воде вольготно по рекам нашим проплыть. А к исходу третьей недели мы на ладьях, богато убранных, уж подплывали к Угличу. Извещенный мною заранее, весь город высыпал нас встречать. Впереди, у самой пристани, стояли епископ угличский и игумены всех монастырей и все священники в ризах торжественных, за ними дети боярские и приказные, потом выборные земские с купцами, а уж за ними море люда простого, как всегда, наибольшую и искреннейшую радость изъявлявшего.

Как я уже говорил, Димитрий к таким встречам равнодушен был, но тут сгорал от нетерпения и приказал подать одежды самые торжественные, сказал, что хочет явиться жителям города моего во всем блеске, чтобы запомнился им этот день на всю жизнь. Даже распорядился наложить на себя панагию драгоценнейшую в полпуда весом как свидетельство благочестия его и ревности в вере православной. Вспоминается еще, что, когда застегивали на нем кафтан парчовый, постельничий князь Дмитрий Оболенский заметил, что узок кафтан становится, растет быстро царь-батюшка и надо будет по возвращении следующие из хранилища достать, а еще лучше — новые пошить. И я кивнул рассеянно, не задумываясь, по обыкновению своему, о таких мелочах.

Вот причалила ладья к пристани, и под крики приветственные ступили мы на сходни: посередине царь Димитрий, по бокам, его под руки, по обычаю давнему, поддерживая, я и Григорий Юрьевич Захарьин, за нами, чуть поодаль, князь Иван Оболенский и другие бояре, нас в пути сопровождавшие. Вдруг услышал я треск предательский под ногами, и в то же мгновение доска подгнившая подо мной преломилась и я стал заваливаться вбок, невольно Димитрия за собой увлекая. Григорий Захарьин сделал попытку царя удержать, но от движения резкого и неловкого сам вслед за нами со сходней в воду сверзился. Уже под водой настиг меня крик ужасный, из тысяч глоток вырвавшийся. Я при падении руку Димитрия выпустил и сколько ни метался под водой вновь ее поймать уже не смог. Оттолкнувшись ногами ото дна, взмыл я вверх, чтобы воздуху глотнуть и осмотреться. Головы детской нигде не приметил, но уже летели поверх меня в воду гребцы с ладьи и народ встречающий несся к берегу, на бегу кафтаны скидывая. Я судорожно вздохнул и нырнул вниз, лишь под водой осознав, что это не сам я нырнул, а течение меня повлекло. Меня вытащили, хоть и брыкался я отчаянно, и назад рвался, если не племянника моего любимого спасти, так хоть утонуть. Извлекли и Григория Захарьина, он по дородности своей камнем на дно пошел. А вот Димитрия долго искали, по крайней мере, мне то время вечностью показалось. Его, как и меня, течение уволокло, украшения тяжелые не позволили ему всплыть, а скинуть он их не смог, тесным кафтаном спеленатый. Кабы не это, он бы выплыл, конечно, он ведь ловкий и сильный мальчик был, не то что Яузу, но и Москву-реку у меня на глазах переплывал.

Наконец, раздались крики саженях в ста ниже по течению, и несколько мужиков вынесли из воды бездыханное тело царя. Я, шатаясь и спотыкаясь на каждом шагу, побежал туда. Все расступились передо мной, и я упал на колени перед Димитрием, уже посиневшим. Но я все надеялся на чудо, мял его тело и пытался вдохнуть воздух в безжизненный рот, потом вдруг подумал, что никак ему не вздохнуть в тесном кафтане, и стал рвать пуговицы, которые все не подавались, тогда я выхватил свой кинжал, чтобы спороть их, и тут припадок накрыл меня. Рассказывали, что поранился я кинжалом, не сильно, но многокровно, так что залил кровью своей открытые лицо и горло Димитрия, тем усугубив ужас картины. Но я этого ничего не помню. Остался лишь шрам на руке, да боль в пальцах, кинжал сжимавших, говорят, их только на второй день разомкнуть сумели.

В Москву доставили два тела: юного царя, на подъеме жизни погибшего, и меня, лишь редким легким дыханием от трупа отличающегося. Тогда все были уверены, что не дни, часы мои сочтены. А некоторые уже записали меня в покойники, что и в летописи попало, я это потом сам видел и где видел — там вытер, а где не увидел — значит, так тому и быть. Говорят, человеку, ошибочно умершим объявленному, долгие годы жизни суждены, как видим, правильная эта примета.

Спасла же меня княгинюшка моя любезная. Она как весть ложную о гибели моей услыхала, так из монастырского своего уединения вырвалась и в Кремль полетела. А застав меня уже к вершинам горним отходящего, но еще живого, бросилась ко мне на грудь и, слезами ее орошая, многие слова ласковые говорила и прощения у меня просила, что бросила одного меня в бурное море жизни и, в скорбь свою погрузившись, только о себе одной думала. И тут же, на груди моей, давала обет Господу, что, если явит Он милость и вернет меня на землю, впредь со мной никогда не расставаться. Разве мог я не услышать такой призыв?! Вернулся с полдороги, раздвинул пелену плотную, за спиной моей уже сгустившуюся, разомкнул веки и узрел лицо, навеки мне милое и даже в горе прекрасное. И уж так княгинюшка за мной ухаживала, ни на мгновение меня одного не оставляла, и от заботы такой пошел я быстро на поправку и через неделю уже на коня мог сесть.

Куда я так торопился? Почему не продлил сладостные дни той болезни?! Зачем так спешил вернуться в этот суетный мир, который сулил всем нам новые потрясения?! Бог это знает!

Чтобы завершить рассказ о трагических происшествиях в нашей жизни и никогда уж больше не возвращаться к горьким воспоминаниям, позволю я себе немного опередить события и перенестись на несколько месяцев вперед. Хоть и воскресила меня к жизни княгинюшка, но все же плох я был очень, тоска сердце глодала, а груз вины к земле пригибал. Митрополит Макарий, всегда ко мне с добротой относившийся и душу мою лучше меня самого понимавший, говорил княгинюшке, что это оттого происходит, что думаю я постоянно об одном и том же и никакого другого занятия себе в жизни не нахожу. Чего только не пытались они выдумать вдвоем, но ничего меня не увлекало. Макарий по старой памяти все на книги надеялся, на жития да летописи, все старался привлечь меня к делам своим многолетним, водил и к инокам своим, и к летописцам, и в типографию новую, я же, памятуя о суде над еретиками, от книг как от огня шарахался. Лишь одна связка листов мое внимание привлекла, да и то потому, что ее от меня прятали. События трагические многие чувства во мне притупили, но любопытство осталось во всей силе, и, повинуясь ему, я ту связку умыкнул. Оказалось, это дело розыскное о трагедии в Угличе, без розыску в таком деле никак нельзя. Можете представить, каково мне было все это читать! Но недаром говорят: клин клином вышибают. Да и то сказать, что увидел я такое нагромождение несуразностей, что читал это все как сказку, ко мне никакого отношения не имеющую. Розыск вел один из Шуйских, князь Василий, а Шуйские издавна скудоумием прославлены. Вот и прислал он в Москву кучу листов разрозненных с допросами разными, собранными без всякого смысла и друг другу противоречащими. А уж дьяки московские из этого кашева по своему разумению историю происшествия составили, ни на что не похожую. Все там присутствовало: Углич, ладья, мостки, юный царь, я, доска гнилая, вода, народ, кинжал, кровь, горло, тело бездыханное, приступ падучей. Вот только связь между ними отсутствовала. Точнее говоря, связей было столько, что каждый мог рассмотреть в них все, что ему пожелается, даже и то, что я собственными руками племянника своего утопил, а затем для надежности еще и зарезал.