— Не по канону православному написана, — протянул я неуверенно, даже не глядя на икону, знал я ее хорошо, и будила она во мне мысли пусть и не низменные, но все же не совсем божественные.

— Не по-древнему, это признаю, но по-православному, святыми монахами Печерского монастыря написана, и зря Висковатый говорит, что они у италийца Перуджинова обучались. Никогда они из своего угла не вылезали! Да и преподнесена она храму самим Даниилом Романовичем, посмел бы этот шелудивый пес на царского шурина гавкать при живом Иване.

«Жив Иван! — возмутилось все во мне, и от того возмущения мысль родилась: — Он о Захарьине ничего и не говорит, он только тебя обвиняет!» Но я эту мысль притушил, зря, как впоследствии выяснилось.

— Сюда посмотри, — тянул меня за рукав Сильвестр к фреске на стене, — любому же ясно, что это лжепророк, которого бесы корежат, и Иисус тех бесов изгоняет. А Висковатый кричал, что это девка срамная телесами трясет.

— Так это — лжепророк! — вскричал я. — Теперь ясно вижу! Напраслину дьяк навел! — И продолжил спокойно: — Вообще, зря он на художество напал, это все с благословения митрополита делалось, да что там с благословения, я ведь сам видел, как Макарий тайком краски брал и фигуры всякие малевал.

— И это верно, — обрадованно подхватил Сильвестр, — Макарий с монашества к этому делу пристрастен.

Тут он на моих глазах стал успокаиваться, и задумываться, и губами шевелить, а руки между тем свечи непроизвольно гасили, то у него от скаредности.

— Ты, Юрий, домой иди, там тебя, поди, заждались, — выпроводил он меня, — а я к Алексею побреду, посоветоваться надо.

А через день и суд состоялся, с этим на Руси никогда не тянули, либо сразу, либо уж никогда, так и сиди в темнице без суда до самой смерти. Чьей? Это кому как повезет.

Весь Собор церковный собрался, и все бояре, и весь двор. Вот только обвиняемых не было, не смогли их по немочи доставить, а еще говорили, что Федор Башкин да старший из братьев Борисовых Иван в уме немного тронулись и такую хулу извергали, что для спокойствия душевного лучше никому и не слышать. Зачитывали лишь листы сыскные, и из них все всем было ясно.

Святые отцы не преминули всю ересь выявленную по косточкам разобрать и собранию высокому показать, в чем, собственно, ересь состоит. Без толкования простому человеку в этом ни в жизнь не разобраться. Вот и я с ужасом услышал, что в столь полюбившейся мне мысли «Бог создал и благословил человека животна, плодна, словесна, разумна, смертна, ума и художества приятна, праведна, безгрешна» обнаружено ровно семнадцать отклонений от канона, из них три тянут на анафему и вечное проклятие, четыре на отлучение от церкви, остальные — так, по мелочи, от года до пяти, епитимьи, конечно.

И линии жизни, как выяснилось, всего две: духовная и плотская. Первая ведет в рай, вторая — в ад. А как же люди душевные, земные, простые, как я? Получается, им тоже в ад нисходить. Не хочу!

Но из всех присутствовавших только я, кажется, от этого страдал. Остальные тихо зевали и готовились к главному блюду — Сильвестру. Тот в темном и даже несколько потрепанном одеянии сидел с краюшку и тихо поджаривался в огне ненавидящих взглядов. Я и предположить не мог, что у него столько врагов, особенно среди святых отцов, но, поразмыслив, решил, что нет в том ничего удивительного, обидно многим, что протопоп безвестный такую власть в государстве забрал, что ни одно назначение, даже и первых лиц, мимо него не проходит, и из-за этого всем приходится к нему на поклон ходить. Ладно бы хоть подарки принимал, это дело привычное, понятное и берущего унижающее, так нет же — брезгует дарами нашими чистосердечными и взамен беседами нравоучительными щедро кормит!

Налетели на Сильвестра, как коршуны, но он отвечал твердо, ни капли недавнего страха я в нем не заметил. Почти все обвинения против еретиков признавал, даже исправлял с готовностью всякие несуразности, чтобы картина стройнее выходила, и всякие детали от себя прибавлял, топя обвиняемых еще глубже, но!

— Делал я то по прямому приказу царя нашего благословенного Ивана Васильевича для розыску, ибо раньше вас всех нам ведомо стало о той ереси! — говорил Сильвестр, повышая голос. — И князь Юрий Васильевич в том участвовал и все брату своему венценосному доносил, и при моих докладах едва ли не ежедневных присутствовал.

Тут он перст в меня уставил и очами пламенеющими воззрился, призывая свидетельствовать. Вот ведь как повернул поп лукавый! Меня впутал и тут же спас. Долг платежом красен, я кивнул головой и щеки надул. А вы бы что сделали на моем месте?

Сильвестр увидел, что суд он переломил, и сам в наступление бросился, принялся дьяка Висковатого чихвостить. В этом весь Собор церковный и митрополит первым оказались вдруг с ним заодно, негоже-де дьяку-невеже о святости рассуждать и церковь учить, как иконы писать.

— Знал бы ты свои дела, которые тебе положены — не разроняй свитков посольских, — припечатал Висковатого митрополит.

А чтобы впредь неповадно было, наложили на Висковатого епитимью: год к святому причастию не ходить, скоромного, включая жену, не потреблять, вина не пить и по сто поклонов земных каждый день класть. Но дьяк тому наказанию малому был даже рад, уж больно отцы святые распалились.

А Сильвестру все мало.

— Я ту ересь изведу! — изрыгал он. — Мы пока головку прихватили, а надобно до корешка дойти! Вестимо нам, откуда ветер дует — с западной стороны! — Тут он осекся, будто сболтнул лишнее, что именно, я понять не успел, потому что все накрыл истошный крик. — Продолжать розыск! Я требую! Требую! Требую!

Страшно мне стало от тех криков, и ни о чем я думать уже не мог. Но сейчас, вспоминая то дело давнее, интересная мысль мне в голову пришла. Была в том крике не только радость оттого, что вывернулся он, не только жажда расправы над противниками, но и еще что-то. Так кричат люди, на самом деле замаранные, но стремящиеся убедить всех, что они чисты. И оттого кричат излишне громко.

Прекрасно помню, что Сильвестр к нам не просто на огонек забегал, но много часов в разговорах разных проводил, особенно же с гостями нашими частыми, поляком Матиасом, дворцовым аптекарем, и Андреем Сутеевым, веру свою люторскую не скрывавшими. Очень Сильвестру та вера была интересной и, как я теперь понимаю, близкой. Это я тогда в вере люторской ничего не смыслил, но потом в странах европейских насмотрелся на нее и вник, и кажется мне, что Сильвестр с его истовой верой в Бога, смешанной с проповедью личной выгоды и аскетизма, очень бы тем еретикам протестантским ко двору пришелся. Ох, не русская вера была у Сильвестра! Не было в ней широты души, полета, надежды на неизбывную доброту Господа, веры в чудо, наконец, хоть и талдычил Сильвестр о чудесах постоянно.

Вообще, чем больше человек о чем-нибудь говорит, тем большие сомнения в своих словах порождает. Невольно хочется те слова вывернуть и с изнанки на них посмотреть. Вот ведь главная забота Сильвестрова, о чем он несколько писаний длинных оставил и о чем в проповедях многократно вещал, — о содомском грехе. Он даже и брата Ивана о том строжайше предупреждал, хотя Иван к этому ни сном ни духом отношения не имел. Если сопоставить это с известным всем женоненавистничеством Сильвестра, то разные мысли в голову приходить начинают. Но — умолкаю! Я и о живых-то плохо говорить не люблю, а тут о покойнике. Упокой, Господи, его душу, где бы она ни находилась!

Следующий суд был через несколько месяцев, уже после рождения второго сына Иванова, сразу за светлым праздником Воскресения Христова. Я уж рассказывал, что эти месяцы как в угаре провел, так что не следил совсем за событиями дворцовыми, и все, что на суде произошло и сразу после него, явилось для меня полнейшей неожиданностью.

Подсудимых опять было немного, человек пятнадцать, и все люди мне неизвестные, то есть мелкие. Лишь одно лицо показалось немного знакомым, у Захарьиных я его, что ли, видел? Огляделся вокруг, точно, у Захарьиных, вон Данила Романович с какой-то непонятной мне тревогой посматривает на своего бывшего холопа или служивого обнищавшего сына боярского. Сам-то я пока ни о чем не тревожился, даже когда начали докладывать результаты розыска.