Маленькая победа, из которой нельзя было делать никаких выводов о будущем. Затем четыре лета подряд «Счастливое Дерзание» держала меня в патовом положении. Мой клич был: «Держать на запад!», она отвечала: «Как бы не так!» На восток она плыла тихой овечкой, но на запад не поворачивала ни при каких обстоятельствах. К третьему лету мы почти перестали пытаться. Мало-помалу мы свыклись с образом жизни на Берджо и волей-неволей превратились в настоящих жителей маленького порта. Воспоминания о материке начинали стираться. Мы забыли, как и почему очутились на Берджо. Мы втроем плавали на «Счастливом Дерзании» вдоль берегов — на восток! — исследуя великолепные фиорды, раскалывающие каменные стены, выходящие на океан. Я дошел даже до того, что построил в Мессерсе слип, чтобы было куда втаскивать шхуну на зиму. Она — и мы — пустила там корни. И все эти годы она почти не доставляла нам хлопот. Ни единого раза не пошла ко дну, ее течи и прочие причуды не переходили пределов. Она словно была довольна жизнью, как, следует признаться, и мы — до весны 1967 года.

На исходе зимы 1967 года Берджо начали будоражить слухи, что Канада намерена отпраздновать свой столетний юбилей — годовщину Закона о Конфедерации, который превратил в единую страну английские колонии на севере Северной Америки. Почти всех обитателей Берджо эти слухи ставили в тупик. Конфедерация, насколько она касалась их, датировалась 1949 годом, когда Канаде наконец-то было дозволено вступить в союз с Ньюфаундлендом. Как однажды днем дядюшка Дорман Кольер, один из старейшин городка, объяснил компании мужчин, собравшейся в его рыбной лавке:

— Раз столетний, значит, сто лет прошло, а меж тысяча девятьсот сорок девятым и шестьдесят седьмым еле шестнадцать лет наберется. А уж чтоб сотня — и говорить нечего. Они там, на материке, считать, что ли, не умеют?

Столетний юбилей никого особенно не заинтересовал. Но совсем иной эффект произвело дошедшее до Берджо известие о «Экспо-67», мероприятии, если верить слухам, какого Канада еще не видывала. В выставке собирались участвовать решительно все. Павильоны там открыть намеревались все ведущие страны мира. И страны вроде Новой Англии, Кубы, Техаса, Квебека и Мали тоже собирались обзавестись собственными павильонами. Вот эти-то павильоны и заинтересовали берджосцев.

Что такое павильон, не знал никто, и Дорман взял на себя задачу выяснить, что и как. Он поискал этот термин в роскошном, переплетенном в телячью кожу словаре, который привез в Берджо капитан Элиша Фалдж в 1867 году, вернувшись из Португалии, куда доставил груз соленой трески. Дорман унаследовал этот словарь и постоянно им пользовался, хотя напечатан он был по-португальски, а португальского Дорман ни в зуб не знал.

Из этого затруднения он нашел следующий выход: составлял список всех слов, смысл которых хотел узнать, а затем ждал прибытия португальского траулера, благо два-три каждый год пополняли на Берджо свои запасы. Дорман являлся на борт такого траулера со своим списком и словарем и подыскивал среди матросов переводчика.

Первый португальский траулер в этом году зашел на Берджо 27 мая. Когда Дорман явился на борт со словарем и бутылкой контрабандного алки, его приняли по-королевски.

Несколько дней спустя я встретился с ним в больнице. Он сказал, что про павильон узнал, но тут объяснить не может, потому как это «не годится для ушей» медсестер. Он обещал написать мне объяснение и прислать его в Мессерс в запечатанном конверте.

И обещание свое исполнил.

«Дорогой шкипер Моуэт. Павильон — это вроде шатра, ну, как палатка, только побольше. Чаще всего он бывает из холста или шелка, разрисованных картинами. Его воздвигали короли в уединенных местах, чтобы никто не знал, что деется внутри. А что — я вам не скажу, думается, вы сами догадаетесь. Ха. Ха. Ха. С уважением ваш Дорман».

Когда это истолкование сути павильона распространилось по городку, оно породило массовый порыв побывать на «Экспо». Два священнослужителя были решительно против, как и большинство женщин. Мадж Кирли была «за». Мадж была чем-то вроде трудолюбивой старой девы. Она прилежно трудилась всю жизнь, но единственными плодами ее трудов были тринадцать детей. Мадж сказала, что десяток-другой королей будут поприятней португальских матросов, пятнадцать недель как из Лиссабона. Мадж сказала, что доберется до «Экспо» хоть вплавь и если пропустит хоть один павильон, то не по своей вине.

Волнения по поводу «Экспо» выбили из колеи почти всех на Берджо. Не остались исключением и мы с Клэр и Альбертом. Мы говорили о ней и говорили, а потом как-то вечером Клэр предложила попробовать добраться до «Экспо» на «Счастливом Дерзании». В ответ на мой горький смех она сказала:

— Нет, Фарли, я серьезно. Лучшего времени выбраться отсюда нам не найти.

Я понимал, о чем она.

В феврале нежданное происшествие нарушило тихую размеренность нашего существования там. Вблизи городка беременная самка финвала весом около восьмидесяти тонн заплыла в бухту, откуда затем не сумела найти выхода. И послужила соблазнительной мишенью для некоторых его жителей, пока я не вмешался и не прекратил стрельбу. К несчастью, слишком поздно. Китиха умерла от ран, и по всей Северной Америке пресса, радио и телевидение принялись позорить Берджо. Растерявшиеся местные жители вначале были ошеломлены подобным вниманием мира, им неизвестного, а затем жестоко возмутились. Как и следовало ожидать, объектом их возмущения оказался в основном я, что было продемонстрировано совершенно недвусмысленно: разлагающуюся тушу китихи отбуксировали в бухточку возле моего дома (как тут было не вспомнить Пропихнули!) и оставили там, видимо, в качестве намека, чтобы в будущем я не возникал.

К концу мая мертвая китиха отравляла воздух только над бухточкой, но я знал, чего следует ожидать в жаркие летние месяцы, когда восемьдесят тонн мяса и жира начнут разлагаться уже всерьез.

Действительно, самое время покинуть Берджо.

Задача заключалась в том, как добиться согласия «Счастливого Дерзания». И вот я получил сообщение для прессы с описанием того, что копия новошотландской знаменитой шхуны «Блюноуз» будет представлять на выставке славное морское прошлое атлантических провинций. А шхуны Ньюфаундленда и Новой Шотландии всегда были ожесточенными соперницами. И я отправился с сообщением на слип, где мирно дремала «Счастливое Дерзание», и прочел его ей — и не один, а три раза, причем медленно, внятно, чтобы она наверняка все поняла. После чего принялся рассуждать вслух о невыносимом оскорблении, нанесенном всем ньюфаундлендским судам. И в заключение намекнул, что положение можно исправить, если мы сами отправимся на выставку.

— Мы им покажем! — сказал я бодро, шлепнув ее по выпуклостям кормы. — Верно, а, старушка?

Если она меня поняла, то ничем этого не выдала. Мне оставалось лишь надеяться, что до нее все-таки дошло.

Мы держали ее на слипе, пока готовили для плавания чуть длиннее тысячи четырехсот морских миль. Я нанял Дольфа Мултона, надежного кораблестроителя, чтобы он помог мне привести ее в форму, и мы вдвоем при содействии чуть ли не всех мужчин Мессерса трудились над ней, починяя ее, как никто еще никогда не трудился ни над одной другой шхуной.

Мы ни в чем не полагались на случай. Мы проконопатили заново все ее швы. Отодрали и заменили все доски, внушавшие хоть какое-то подозрение. Затем покрыли весь корпус эпоксидной смолой космической эры, наложили на нее парусину, наложили еще слой эпоксидки и обшили его новехонькими однодюймовыми сосновыми досками. Проконопатили эту новую обшивку и ниже ватерлинии покрасили в три слоя суриком, а выше — черной краской в четыре слоя. Когда мы кончили, корпус обрел толщину в три дюйма и стал таким крепким, что, наверное, шхунка могла бы сорваться с подъемного крана, не повредив ни единого шпангоута.