Я стоял как пришибленный под ее развороченной кормой, а мимо прошел один из рабочих верфи. Он не остановился, однако кивнул в сторону искалеченного, вымазанного суденышка и выразительно зажал нос двумя пальцами. И тут в глазах у меня побагровело. Я отправился искать Пауло, или Тео, или Мартина с целеустремленностью малайского крестьянина, впавшего в амок.
Тео я не нашел — кажется, он был на Микелоне. Мартина я не нашел — видимо, он поселился в палатке где-то на Ланглейде. Пауло я не нашел — по слухам, он завербовался на грузовое судно, шедшее в Вест-Индию. Однако после трех дней пребывания в бессильной ярости мне удалось по клочкам и кусочкам восстановить достаточно ясную картину того, что произошло.
В каком-то смысле произошло это по моей вине. Попросив трех человек позаботиться об «Ишь, ты!», я проявил потрясающую неосведомленность об особенностях галльского темперамента. Каждый чувствовал, что имел право быть главным опекуном, а в результате ни один пальцем о палец не ударил. Шхуна была брошена зимовать на якоре в гавани, нелюбимая, отверженная, пока мои друзья воевали между собой. Никто эту войну не выиграл, но «Ишь, ты!» и я, безусловно, ее проиграли.
Каким-то образом осенние и зимние шторма она выдержала. А потом в начале марта арктический дрейфующий лед осадил острова. Несколько дней спустя западный ветер загнал льдины в гавань. Якорные цепи «Ишь, ты!» не выдержали нажима и лопнули, а ее понесло кормой вперед на торчащие бревна пристани, давно заброшенной. Одно бревно пробило ее кормовой подзор, и она погрузилась в три фатома вонючей грязи, так как внутренняя гавань Сен-Пьера — не более и не менее как канализационный отстойник всех сен-пьерцев.
Мартин, Тео и Пауло пришли в отчаяние, но бесплодно тратили свою энергию на взаимные обвинения. «Ишь, ты!» оставалась на дне, уходя все глубже и глубже в мерзкий ил, пока в Сен-Пьер не пришла моя каблограмма с волшебным словом «застрахована».
Сент-Джонс на Ньюфаундленде не обладает монополией на коммерческое пиратство. Сен-Пьер, хотя я нежно люблю этот остров, имеет свою разновидность разбойников, которые приступили к действиям, едва до них дошло известие, что «Ишь, ты!» застрахована. Шайка их подняла шхуну со дна (использовав пустые металлические бочки, привязанные к бортам с накачанным в них воздухом) и предъявила на нее права как спасатели. Они втащили ее на слип якобы для ремонта, но когда обнаружили, что ее необходимо только отмыть и заменить одну доску в подзоре, то прибегли к простому средству, чтобы увеличить сумму ремонта, взяв ломы и оторвав шесть футов кормы.
К ремонту не приступили сразу, как я распорядился, поскольку на верфи хватало работы и без «Ишь, ты!», и ее предпочли сохранять до спада заказов. И, когда я приехал, она все еще сохранялась.
Я не слишком горжусь моим поведением в последующие недели, но то, как вели себя сен-пьерцы, тоже особой гордости не внушает. Мы дрались. Мы дрались ожесточенно, непрерывно, прибегая к хитростям, а иногда буквально вцепляясь друг другу в горло. У меня ушло шесть недель на то, чтобы шхуну подготовили к выходу в море. Это был черный период обструкции, тоски, почти безумия, пока я боролся с разбоем и корыстью, с донной грязью и небрежностью напополам с ленью на верфи.
Мне вспоминаются только два светлых момента. Один — когда в припадке слепого бешенства я ворвался в кабинет губернатора островов и имел удовольствие назвать его превосходительство сукиным сыном. (Он не распорядился о моем аресте, хотя вполне мог бы это сделать, а удовлетворился тем, что меня вывели вон.) Второй светлый момент наступил, когда пираты предъявили мне счета за подъем шхуны и ее ремонт, а я не только отказался подписать их для страховой компании, но в присутствии свидетелей рекомендовал им — с соответствующим жестом, — чтобы они использовали эти счета для снижения дефицита туалетной бумаги, временно причинявшего неудобства жителям островов.
Эта черная интермедия закончилась в последнюю неделю июля, когда приехала Клэр. Внезапно засияло солнце (в буквальном смысле слова: со дня моего приезда все время стоял туман). «Ишь, ты!» была относительно чистой (хотя мы еще несколько месяцев натыкались на отложения сен-пьерской грязи в разных укромных уголках); шхуна получила новый и надежный дизель, замену жуткой обалдуйки; койки ее были расширены, и она не текла настолько, насколько это вообще было для нее возможно. Присутствие Клэр рассеяло горечь в моей душе, я разыскал моих былых сен-пьерских друзей и помирился с ними.
Мартин, Тео и Пауло (который на самом деле ни в какую Вест-Индию не уплывал) до того обрадовались восстановлению наших отношений, что устроили для нас вечеринку. Она удалась на славу, и когда мы с Клэр отправились назад на «Ишь, ты!» — уже спущенную на воду и вновь пришвартованную рядом с судном Пауло, — то были в очень веселом настроении.
Прежде я все забывал упомянуть, что мест общего пользования на «Ишь, ты!» не было. Правду сказать, я не счел нужным ими обзаводиться, ведь до появления Клэр ничего такого не требовалось. Ватерштаг на носу, боканец на корме обеспечивали достаточные удобства на свежем воздухе. Для мужчин.
Поднявшись на борт, я спустился в каюту зажечь лампы, а Клэр оставил в уединении темной и скользкой палубы. Вскоре я услышал громовой всплеск, вылетел с фонариком наверх и обнаружил, что ее бледное личико болтается в маслянистой воде у борта. И не в одиночестве. Совсем рядом луч моего фонарика высветил оскаленные зубы кошки, которая погибла тяжкой смертью, и погибла очень-очень давно. К счастью, у Клэр достало сообразительности рта не раскрывать. Проглоти она хоть чуточку воды внутренней гавани, и скорее всего моя повесть завершилась бы трагически.
Спасение ее оказалось не простой задачей, поскольку, как указала она, когда наконец я втащил ее на палубу, промокшую насквозь и в полном бешенстве, «со спущенными по лодыжки брюками не поплаваешь!».
Безусловно, для нее это было жутким переживанием, но, когда она была доставлена к Пауло, где ее ублажили горячей ванной и подкрепили коньяком, а также снабдили чистой одеждой, ее чудесная натура тут же вступила в свои права. Правду сказать, она меня до того обрадовала, что я перепланировал форпик шхуны так, что там образовалось немножко места для кабиночки «исключительно для дам».
Хотя общая ситуация в Сен-Пьере стала относительно безоблачной, ее омрачала одна тень, которая все сгущалась и сгущалась, пока не начала угрожать серьезными неприятностями. Местные пираты требовали немедленной и полной уплаты и упрямо отказывались пойти на какие-либо уступки. Я со своей стороны не менее твердо решил не допустить уплаты хотя бы единого су, пока они не умерят своих требований. Нарыв лопнул, когда на борт поднялся avocat (Адвокат (фр.)) и поставил меня в известность, что либо я уплачу все, и немедленно, либо он накроет шхуну одеялом. Это морское выражение, подразумевающее арест судна и передачу его в руки судебного исполнителя.
Нетрудно представить, как это на меня подействовало. Я уже потерял почти два месяца, которые мог бы провести в море, если бы не махинации сен-пьерцев, и не собирался терять больше ни единого дня, черт бы меня побрал! Или пять чертей. Не собирался я уплачивать и грабительский выкуп за свободу «Ишь, ты!». И решил ответить ударом на удар.
Под предлогом проверки нового двигателя я объявил, что испытаю его в Северном проливе. Чтобы усыпить возможные подозрения (пираты были отчаянно подозрительными и держали «Ишь, ты!» под неусыпным наблюдением), я не запросил в таможне разрешения на отплытие. Зато пригласил прокатиться со мной нескольких друзей. Их присутствие должно было гарантировать, что я не попытаюсь прорваться к далеким горизонтам.
Лишь один сен-пьерец знал о моих истинных намерениях — не то чтобы я не доверял умению других моих друзей хранить молчание (я ему не доверял), просто в их осознанной помощи я не нуждался. Человек, без чьего пособничества я обойтись не мог (и, чтобы оградить виновного, он останется безымянным), был стольким мне обязан, что я мог на него положиться.
