Все эти лошади — настоящие, живые и прекрасные образы. И таким же, до этого момента, для меня был и Маренго. И даже когда во время представления какая-нибудь белая лошадь флегматично стояла посреди огней фейерверка с актером на спине, образ настоящего Маренго оставался в неприкосновенности. Его копыта слишком твердо стояли на земле пастбищ страны бессмертия.

Как бы мне хотелось, чтобы несчастные останки этой лошади убрали в запасники и показывали только ветеринарам.

Эшафот, на котором был обезглавлен Карл I, был возведен на уровне нижних окон Банкетного зала, возле современного входа в музей. В то время — в 1649 году — Банкетный зал был не отдельным зданием, как сейчас, а частью беспорядочного лабиринта внутренних двориков и построек всех времен, составлявших дворец Уайтхолл.

Под прямым углом к Банкетинг-хаус примыкало более раннее строение с четырьмя фронтонами, закрывавшее вид на Вестминстер. Потом следовало краснокирпичное здание с башенками — привратницкая Холбейн-Гейт, похожая по стилю на нынешние ворота в конце улицы Сент-Джеймс. С другой стороны улицы находилось еще несколько построек. А потому сцена казни короля разворачивалась в тупиковой улочке или во внутреннем дворе.

Эта экзекуция вызвала ужас и возмущение во всех цивилизованных странах, так же как и убийство царя в наши дни, но, по крайней мере, убийство русского царя было честным, его не прикрывали лицемерным фарсом издевательского судебного процесса. В долгой летописи английской истории, полной трагических событий и проявлений силы человеческого духа, не было более благородной смерти, чем смерть короля Карла I. Его поведение во время так называемого суда, его мужество в последние дни перед казнью и его смерть, подобная смерти святого мученика, обратила многих непримиримых врагов Короны в друзей и соратников.

Приговор был зачитан в Сент-Джеймском дворце 28 января 1649 года, а казнь совершилась 30 января. Стояла холодная зима, синее небо затягивало снеговыми тучами. Король пребывал в спокойном смирении. Его жена, Генриетта Мария, которую он страстно любил, была во Франции и в этот момент находилась в осажденном Фрондой Лувре. Она узнала о смерти мужа лишь месяц спустя. 29 января детям Карла (четырнадцатилетней принцессе Елизавете и девятилетнему Генриху, герцогу Глостерскому), которые попали в руки сторонников парламента, позволили попрощаться с отцом.

Впоследствии в воспоминаниях об этой встрече принцесса напишет, как расплакалась при виде отца в потрепанной одежде, с поседевшими волосами и отросшей бородой. Он усадил дочь на колени, стал утешать ее и велел внимательно выслушать то, что он скажет. Отец попросил не горевать о нем и назвал несколько религиозных книг, которые она должна прочесть. Он сказал, что простил своих врагов, попросил Елизавету передать матери, что в мыслях он всегда был с нею, и добавил, что умирает как мученик и не сомневается, что Господь вознаградит его за мучения.

— Милая, ты ведь забудешь мои слова, — промолвил король.

— Нет, — отвечала плачущая принцесса. — Я никогда не забуду, до самой смерти.

И пообещала записать все, что услышала.

Затем Карл взял на руки своего маленького сына и сказал:

— Сынок, твоему отцу скоро отрубят голову.

Маленький Генрих «пристально глядел на отца».

— Запомни мои слова, дитя. Мне отрубят голову и, может быть, провозгласят тебя королем, но помни: ты не король, пока живы твои братья, Карл и Яков.

И мальчик ответил:

— Скорее меня разорвут на кусочки!

Затем король разделил между ними бывшие при нем королевские драгоценности — в основном ордена Подвязки и Святого Георгия, чья ценность заключалась только в украшавших их камнях.

— Это все, что я могу вам дать, — произнес король.

Затем он обнял плачущих детей и, не желая затягивать тяжелое прощание, направился к себе в спальню. Но, услышав полный боли и отчаяния крик принцессы Елизаветы, он вернулся, заключил ее в объятия и расцеловал мокрые щечки девочки. Затем детей отвели в Сайон-хаус.

На следующее утро Карл проснулся еще до рассвета. Сэр Томас Герберт спал в эту ночь рядом с ним на тюфяке, и впоследствии он описал последние часы короля с точностью до минуты.

— Я поднимусь, — сказал король. — Сегодня у меня много дел.

Он велел Герберту подстричь и причесать его. Карл попросил принести ему еще одну рубашку, поскольку боялся, что на улице его от холода проберет дрожь, а враги расценят это как трусость.

— Я не боюсь смерти, — добавил он.

Когда рассвело, появился старый епископ Джаксон, они помолились. По одним данным, в восемь, по другим — в десять часов утра король покинул Сент-Джеймский дворец и направился к Уайтхоллу. Он сказал, что небольшая прогулка через парк согреет его и поможет разогнать по жилам кровь. Король был одет в длинный черный плащ, красный полосатый жилет и серые чулки. На груди сверкала звезда ордена Подвязки. Вдоль всего пути короля выстроились солдаты, а впереди и позади под барабанный бой шагали алебардщики со знаменами, поэтому разговаривать было трудно. По правую руку короля шел епископ Джаксон, а слева, с непокрытой головой, — полковник Толинсон, офицер армии Кромвеля. Проходя быстрым шагом через парк, Карл указал на одно из деревьев и сказал, что оно было посажено его братом Генрихом.

По прибытии в Уайтхолл короля отвели в его спальню. Даже в этот последний час, хоть Карл о том и не догадывался, приказ палачу еще не был подписан. Пока король исповедовался, Кромвель с помощью насмешек и угроз пытался заставить двух своих военачальников подписать этот приказ. Один из них, полковник Хэнкс, после личного общения с королем выступал против казни. В конце концов ему нашли замену, и не успели высохнуть чернила на указе, как короля призвали на эшафот. Было около часу дня.

Епископ убедил короля съесть кусочек хлеба и выпить бокал кларета. Когда присяжные собрались на суд, король со спокойным достоинством прошел по галереям дворца мимо шеренги солдат, сдерживающих толпу. Люди молча наблюдали за тем, что Герберт назвал «самым печальным зрелищем за всю историю Англии».

Король пересек Банкетный зал (тот самый, где сегодня размещаются экспонаты в стеклянных витринах), направляясь к его северному концу, где вместо современного входа находилась стена примыкающего здания. Сквозь окно в этой стене — или сквозь амбразуру — Карл вышел на студеный январский воздух и направился к затянутому в черное эшафоту.

В скопившейся на дороге к Чаринг-Кросс толпе, среди людей, пытавшихся подобраться поближе к оцепленному солдатами эшафоту, находился и пятнадцатилетний мальчуган, которому впоследствии предстояло поведать нам о жизни в эпоху Карла II, — Сэмюэль Пипс. Предполагая, что король может заупрямиться и не станет добровольно класть голову на плаху, палачи закрепили у подножия эшафота два железных кольца с пропущенной через них веревкой; эту веревку думали накинуть на королевскую шею и пригнуть голову Карла к плахе. Но веревка не понадобилась.

Подойдя к эшафоту, Карл надел белую атласную шапочку. Палачи выглядели жутко: главный палач Брэндон — или как там его звали — облачился в тесное шерстяное трико, а лицо скрыл под уродливой маской. Его помощник в дополнение к маске нацепил фальшивую бороду. Король спросил палачей, не мешают ли им его волосы, и, выполняя просьбу, зачесал их назад, после чего сказал епископу Джаксону: «Господь милосердный со мной, и Он поддержит меня».

— Я иду от порченого венца к непорочному, который никто не сможет очернить — никто в целом свете! — промолвил король немного погодя, вновь обращаясь к епископу. Затем он еще раз спросил у палача, не мешают волосы. Сняв свой черный плащ и передав орден епископу, король произнес знаменитое: «Помни!», о чем неоднократно писали. Потом он повернулся к палачу и сказал:

— Я прочту короткую молитву и подам вам знак рукой.

Король еще раз повторил эти слова и попросил палачей удостовериться, что плаха (которая была очень низкой) установлена надежно.