Когда веселье закончилась, Мария принялась рассказывать, пристально всматриваясь в недопитую рюмку с кружочком коньяка на дне. То были рассказы, которые наверняка я обязан был слушать, раз уж сидел на чужой кухне с чужой полуголой женой. Но сосредоточиться по-прежнему не удавалось.

Я был полым. Полым как труба. Как водопроводная труба. Я ощущал себя трубой, через которую несется, гудя и захлебываясь, не очень чистая, молочная от хлора городская вода. Кто-то отвернул кран до упора. Куда летит эта вода, для питья непригодная?

Может быть, было бы легче, если бы я не стал оттягивать – а наоборот, кинулся бы со всех ног, поскорей пережил все то, что – как скажете! – непременно следует пережить после получения sms-ки «Алексей Паршин, твой отец при смерти».

– Ты куда-то опаздываешь? – спрашивала Мария.

– Нет, – отвечал я. – Еще есть время.

В десять я выскочил на улицу в совершенной уверенности, что опоздаю, готовый предаться всепоглощающей панике. Я даже пробежал немного нервной трусцой в темноте двора. Там, где закончились газоны и мусорные жбаны, начался проспект: дунул ветер, разбавленные заревом проезжей части тени выцвели до светло-серого. Неуютный, открытый бурлящему городу двор. Вытянувшиеся цепочкой дома – будто гигантские вагоны, прикорнувшие на перегоне. Я обернулся. Силуэт Марии темнел в одном из рассыпанных по ночному полотну горящих окон. Я махнул ей рукой, но силуэт остался неподвижен. Не видит, догадался я.

Грань, за которой кончался мир Алексея Паршина и начиналась Великая Пустота, была наконец достигнута. Я готов был встретиться с чужим страшным человеком, сотворившим меня, стоящим на пороге смерти.

«Здравствуй, папа», – эту фразу нужно было прорепетировать.

Обрести отца в тридцать лет – думаю, любому это далось бы непросто. Но ведь речь даже не о том, чтобы – обрести. Проститься. Проститься, так и не узнав его. «Здравствуй, папа». «Здравствуй, сынок». «Я приехал проститься с тобой, как ты просил». «Да-да, прощай». О чем вообще мы будем с ним говорить? Меня заранее бросало в жар, стоило лишь представить, как я вхожу к нему в комнату, как сажусь возле его кровати. Если бы мой телефон был выключен… сообщение не дошло бы… Однажды телефон у меня был выключен несколько дней, я не замечал этого…

Дойдя до края тротуара, я закинул сумку подальше за спину и протянул руку к свету и шуму, текущему по проезжей части. Тут же от него отделилась, заморгав поворотником, машина. За рулем сидел кто-то в спортивной шапочке. Еще секунду назад он не существовал, и если бы я поднял руку на секунду позже – так и ухнул бы в никуда, шипя покрышками по лужам.

Это была черная «девятка».

– На вокзал.

– Садись вперед. Он гнусавил.

Придерживая зажженную сигарету возле приоткрытого окна, взял с пассажирского сиденья пустую пивную банку и размашисто бросил ее назад.

– Сколько? – спросил я, ступая в лужу возле «девятки».

– Сколько дашь, – он мрачно отвернулся и затянулся сигаретой, мол, садишься – садись.

Я сел.

Мы рванули с места. Сзади засигналили, и, открыв побольше окно, он крикнул:

– Заткни бибикалку, урод!

Придется потерпеть, подумал я. Зато прокатимся с ветерком.

– Быстро доберемся?

Вместо ответа водитель включил радио. Передавали рекламу, но он почему-то поленился поменять волну.

Все. Еду.

Интересно, я на него очень похож? Ведь я не особенно похож на маму.

За окном мелькнул изгиб арки тоннеля, округлый, сверкнувший металлическим ободом, совсем как Сонино ведро. Плеснул мраком и исчез позади. Перед глазами поплыли улыбающиеся котята. Они скользнули над рваным силуэтом аллеи, обегающей площадь, упали и вынырнули возле черной «девятки». Не отрываясь, вслед за ней бросились под желтый глаз светофора. Переваливаясь с боку на бок и упруго подрагивая хвостиками – совсем как делают взрослые коты, когда метят территорию – они поравнялись с моим окном и сверкнули мне в лицо такими же крупными, яркими, как у светофора, глазами. Веселые. Мертвые.

Машина сбавила скорость и притормозила возле фонарного столба, от которого тут же отделилась мужская фигура и направилась к задней двери. Водитель обернулся назад в ожидании, когда откроется дверь.

– Кореша подберем, – сказал он, выключив радио, и в заливающем салон свете фонаря я рассмотрел его. Парень был основательно обкурен. Мы смотрели друг на друга, и вдруг он начал давиться от смеха. Задняя дверь открылась.

Возможно, я успел бы выпрыгнуть. Но сумка лежала на коленях, я сидел, глубоко ввалившись в сиденье. Я выпрямился, схватился за ручку двери. Но она оказалась заклеена скотчем. Мы понеслись дальше. Сзади меня игриво похлопали по плечам.

– Ну здравствуй, покемон.

Они расхохотались. Сегодня всем вокруг было смешно. Такой уж день. Он начался с улыбающихся мертвых котят.

Протянутые сзади руки так и остались лежать на моих плечах, похлопывая их и пожимая. Я еще помнил запах коньяка на кухне у Марии. И вдруг вот это. Разве бывает – так?

«Девятка» ревела, набирая ход.

Во мне, перебирая внутренности, как четки, шарил страх.

– А ты даже похож! Ну-ка, в профиль? Вылитый покемон!

Страх оказался слишком большим. Вытеснил меня. Выставил взашей и стал хозяином.

– Похож, в натуре похож! – водитель заколотил кулаком по рулю.

Я, кажется, бормотал что-то вроде: «Что вам нужно? Возьмите деньги», – даже вынул бумажник из кармана и держал его перед собой, будто он мог меня защитить.

– Покемоша, помолчи. Прошу тебя.

Я замолчал, зажав в руке бумажник и повторяя про себя как заклятье: возьмут деньги, возьмут деньги и отпустят, отпустят, возьмут деньги и отпустят.

Медсестра позвала меня погромче. Она решила, что я сплю. Нет, говорить я не буду. Попробовал даже – напряг гортань и пошевелил языком во рту, примериваясь, каково это будет – слепить несколько слов. Нет, сегодня это невозможно. Да и ни к чему. Говорить не буду. На глазах какие-то тампоны. Глаза очень болят. В них всыпали иголок. Вот если бы попросить, чтобы сделали что-нибудь с глазной болью. Придет добрый доктор и выключит эту боль. Но нет, даже ради этого не заговорю. А на глазах тампоны. Влажные и теплые. Наверное, их положил добрый доктор, чтобы мне стало легче. Медсестра позвала меня еще раз, и в голосе ее звучал некоторый упрек. Я поднял руку в надежде, что она заметит. Но она не заметила – сказала: «Ну, как хочешь. Капельницу будем ставить».

Наверное, возится с металлической мачтой, с которой свисает длиннющая жилка капельницы. Сейчас сколет мою настоящую, тугую и нежную, вену, с этой пластиковой, холодной, свободно болтающейся в воздухе. Потом придется бежать в туалет и мочиться на звук. Потому что глаза болят совсем уж невыносимо, когда их открываешь. Поэтому на слух: булькает – значит, в цель; шлепает – значит, на кафель. Я вдруг подумал, что у слепых, должно быть, вонючие туалеты. Или они писают сидя, слепые?

По лицу не били.

Сильно били в живот – куражась, набегая шагов с десяти, то раскручивая руку перед ударом, как это делают в кинокомедиях, то издавая пронзительные вопли. Гоша улюлюкал на разный лад, Владимир Николаевич кричал «поберегись!» или «прикрой, атакую!».

Вытащив меня из машины, они первым делом представились.

– Гоша, – это водитель.

– Владимир Николаевич, – важно поклонился второй.

Они переглянулись, и Гоша улыбнулся во весь рот: «Владимир Николаевич? Ну-ну».

– Поздравляем, – сказал Владимир Николаевич. – С Днем покемона.

И сунул мне в нагрудный карман куртки букетик пластиковых цветов.

Оба были чуть младше меня. Лет по двадцать пять, наверное. Гоша выглядел помассивней Владимира Николаевича.

Мне велели раздеться догола.

Я так и держал перед собой бумажник.