– Девочки! Я же сказала вам, двадцать седьмая! По коридору до конца!

А если б не обошлось?!

Что ж это такое? Не умер, не покалечился, просто сильно ударился головой и – нету тебя. Оболочка цела, говорит и смотрит. Ест-пьет, гадит. А тебя – нет. Бессмысленная природа! Зачем же во время крушения она спешит избавиться от самого драгоценного – от того, ради чего, собственно, и задуман вояж от рождения к смерти… Избавиться от священного «Я», но сохранить какой-то хлам придорожный – имена предметов, запахов, возможность ощущать и думать… Зачем же не обрывается в этом месте моя жизнь? Там, где заканчиваюсь я? Будто остается во мне что-то другое, важнее меня самого, что по задумке нужно сохранить любой, самой немыслимой ценой. Возможно, не так глупа тут мать-природа. Уж не использует ли она меня – втемную, как используют наркоторговцы курьеров, которым подсовывают в багаж мешочки? Она перевозит во мне что-то по тому же маршруту – что-то, о чем я и не догадываюсь.

– И когда ты вернешься? – босс наклонил голову и накрыл ладонью лысину, как ведро крышкой.

Он делал так каждый раз, когда был растерян. Он был из тех редких лысых, кто не стесняется своей лысины. Я любил его за эту милую черту и еще много за что. За тотальную бесконтрольность. За серьезное лицо, когда он говорил: «Помониторь мне цены у конкурентов».

– Не знаю. Через несколько дней.

Он посмотрел на меня, вернул руку на стол и хмуро посмотрел в монитор.

– Ты помнишь про Тони? Тони приезжает. Нужно будет там, ну, с прессой все устроить. Как обычно.

– Помню. Это через восемь дней. Обязательно буду к этому времени.

– Ладно, езжай. Ладно. Отец как-никак.

– А аванс? Можно? На дорогу и… вообще.

Я любил разговаривать с ним в его же манере, распуская фразы на лоскутки.

– Иди, позвоню сейчас в бухгалтерию.

Возможно, ради таких минут, когда я мог убедиться лишний раз, что он без меня неуютно, тоскливо себя чувствует, я и сидел тут на небольшом окладе за неинтересную работу. Ну если уж и быть пресс-секретарем, то только у такого, как мой босс.

– Смотри не подведи! – крикнул он мне вдогонку.

Кажется, я действительно еду к отцу.

Ехать предстояло в Ростов. Обзвонив вокзалы, Лора выписала три варианта. Можно было сразу от нее, без сменного белья и почти без денег, броситься на вокзал и попробовать успеть на поезд, отходивший в десять десять. Но ехать с пустыми карманами я не решился.

Получив аванс, я съездил домой – ну как «домой», на съемную квартиру. Собрал сумку. Оставил маме послание на автоответчике: «Я в командировке. Буду на следующей неделе». Скорей всего потом придется ей рассказать – но это ведь потом – или даже совсем потом. Можно и не рассказывать.

Поглядывая на комковатое мокрое небо, я отправился к остановке. Сумка толкала под локоть. Я вспомнил, что давненько не уезжал из города.

У меня все еще оставался выбор. Сейчас можно было поехать прямиком на вокзал и дождаться там проходящего, который прибывал в два сорок, почти через три часа. Или поехать на вокзал попозже. Наконец, был третий вариант – вечерний поезд в двадцать два сорок.

Дойдя до остановки, я уже твердо решил, что перед вокзалом заскочу к Марии. Это было даже по пути.

Кажется, я боялся ехать в Ростов – к отцу, которого никогда не видел и который захотел проститься со мной перед смертью.

Выйдя из автобуса, я невольно поморщился. Дождь все-таки пошел. Подленький косой дождичек, из тех, что норовят заплевать лицо и шею. В ларьке за остановкой купил хот-дог. Узкий пластиковый навес совсем не защищал, так что пришлось жрать сосиску вместе с дождем. Капли висли горошинами на булке, от кетчупа окрашиваясь в красное. Я аккуратно подносил хот-дог ко рту и откусывал вместе с этими красными капельками. Ничего, так даже лучше. Нужно напитаться дождем и осенней унылой слизью. Почувствовать себя склизкой улиткой, у которой домик всегда с собой. Тогда все станет проще. Осенью всегда все проще. Есть тоска и есть холод, от них нужно спастись. А для этого, по крайней мере в наших широтах, все средства хороши.

У нас с Марией на сегодня была назначена традиционная вторничная встреча. По вторникам ее босс (совсем не такой милый, как мой) ездил на массажи, и она убегала с работы – наверняка чувствуя себя при этом школьницей, прогуливающей урок. Мы могли встречаться только днем. По вечерам в ее квартире регулярно появлялся сын-студент, отличник с губернаторской стипендией, у меня – обычно – была Лора.

Даже если задержусь у Марии, всегда можно схватить такси и успеть к отправлению поезда в два сорок. Так я решил. А если не окажется билетов, буду проситься к проводницам – заглядывать им в глаза, жалобно рассказывать, что еду к умирающему отцу…

Поскольку времени (считала Мария) у нас всегда было немного, она просила меня приходить к ней на сытый желудок. Чтобы не отвлекаться на кормежку. Только секс. Скорый и незамутненный. Мужская вековая мечта.

Голод я переносил плохо. Поэтому честно съел хот-дог.

Дальше путь лежал в обход строительного котлована к новому гипермаркету. Ее окна выходили как раз на бесконечную рифленую крышу торгового храма. Мне предстояло прочавкать через раскисший пустырь, потом пройтись по декоративной плитке перед гипермаркетом, пачкая ее глиной.

Я с трудом прикурил, укрывшись от дождя под еловой лапой, высунувшейся из-за забора стройки.

СКОЛЬКО усилий ушло у меня на то, чтобы выстроить крепость, где я мог бы спокойно царствовать. Я, никому не обязанный, ни от кого не зависящий. Свободный от всех этих паразитирующих друг на друге людей.

Там – они.

Здесь – я.

Справедливо.

Пожалуй, именно в этом месте, отталкиваясь от пафоса последних слов, стоит наконец упомянуть, что время от времени я пишу прозу. Художественную прозу. Выпариваю, так сказать, слова из душевной жижицы. Чаще всего слова эти оседают в моем компьютере незавершенными отрывками. Пока иду к Марии, втянув шею в воротник и пряча сигарету в кулак, вспоминаю последний свой опус.

«Я прекрасен!» – и сразу же, как в детстве, когда ликующие руки – скорей, с-скорей – торопятся сорвать дразнящую запинающуюся упаковку с подарка, раздеваюсь и… да, я прекрасен.

Как ласково мышцы перекатываются под кожей, пока я иду.

Пересекаю шлагбаум солнца, опущенный поперек комнаты.

Утро, мир поделен на карликовые государства. Путешествую из одного в другое. Возле камина жара и пахнет вулканами. Пять шагов по сырому пустынному коридору: скрип, пыль, разруха, – захолустная транзитная страна, до которой ни у кого не доходят руки. Перед окном – волна птичьего щебета и янтарный рассветный холод: северный праздник, но я как нелюбопытный турист, который постоит-померзнет, и бегом в свой номер.

А может быть так. Я лежу. Чужой город. Под простыней, до носа натянутой. В кране нет воды, в тумбочке мертвые тараканы вокруг баллончика дихлофоса. Мертвые солдаты вокруг невзятой высоты. Дешевый гостиничный номер – ни за что ни про что убитое пространство. Лежу, слушаю чужую пьянку за стеной. Но даже когда шум – то ли драки то ли соития – прорастает меня насквозь, даже тогда, из последних сил: «Я прекрасен».

Решаюсь!

И на этот раз разоблачаюсь смелее. Одежда – одним махом. Кожа, мясо. Аккуратно тяну за паутину вен. Вынимаю ливер. Кости. И вот наконец – я.

Замрите. Не вспугните, пожалуйста, ведь я нечасто так смело разоблачаюсь. Тихо! Слышите? (Какие еще лютни? Это – я.)

Так и знал. Я всегда знал, что стоит стянуть с себя все это, стоит отбросить лишнее – все лишнее: смертность, обезьяний атавизм «мы», церковное пугало «Он!», слабость, силу, пищеварение, тягу к домашним кинотеатрам, – все снять и отбросить… и окажется, что – вот, вот!., я прекрасен.

И поскольку я прекрасен, спешу окружить, очертить себя прекрасным. Словами прежде всего. Я начинаю сочинять слова. Нанизывать их на тонкие ниточки смысла – или бессмыслицы, по настроению.