— И она получила ее благодаря беременности.

— И да и нет. Граф скончался во время партии в поло за четыре месяца до моего рождения. Финансовые вклады на мое имя оставались в полном порядке. Но он не успел переговорить со своими друзьями в Вест-Энде.

— Ох, — вырвалось у Гален. Она уже успела нафантазировать, как между отцом и сыном в конце концов возникли родственные чувства. И когда Елена скрылась в голубой дали в погоне за успехом и славой, их мужская солидарность только укрепилась, как и положено у аристократов. Но если граф умер до того, как Лукас родился… — Но откуда вам известны все эти подробности вашего появления на свет?

— Елена мне все рассказала.

— И что она собиралась сначала сделать аборт? — «То есть хотела избавиться от своего сына — от тебя, — чтобы никогда не увидеть?»

— Конечно. Это не предполагало никаких чувств. Да и откуда им было взяться? Как только я появился на свет, между нами больше не существовало ничего личного.

— А сколько вам было лет, когда вы все узнали?

— Почти восемнадцать. Через неделю я должен был получить право на наследство, и Елена сама настояла на Том, чтобы все деньги достались мне.

— Значит, ей все-таки хотелось оправдаться перед вами и убедиться, что вы будете богаты?

Гален готова была лопнуть от злости за него. Как будто она всерьез поверила в нелепую, бессмысленную возможность иного поворота судьбы. В ужасную трагедию, которая не оставляла для Лукаса места в этом мире.

— Ей не требовалось ни перед кем оправдываться, Гален, и я всегда уважал ее откровенность. Она позволила мне понять человека, который был моим отцом.

— Чтобы стать на него похожим?

— Возможно. — Лукас замолчал и нахмурился. А потом произнес еле слышно, одними губами: — На самом деле, Гален, я завел этот разговор для того, чтобы рассказать вам о Дженни.

Дженни. Дженнифер Луиза Кинкейд. Любимая дочь и единственный ребенок писателя Лоренса и балерины Изабелль, умершей родами. После ее смерти Лоренс отказался от шума и блеска Бродвея ради возможности самому воспитывать малышку.

Отец и дочь поселились в графстве Вестчестер, в округе Чатсуорт. Несколько состоятельных семейств, имевших недвижимость в непосредственной близости от Нью-Йорка, создали здесь что-то вроде небольшой изолированной общины. Дженни росла в чудесном поместье под названием Беллемид, и пока девочка мирно спала в своей кроватке, ее отец сочинял новую пьесу, посвященную памяти любимой «Пируэт» стал, квинтэссенцией того, что принято называть пьесой для одной актрисы. Вскоре она была закончена, и пришло время выбрать исполнительницу для главной роли. И Лоренс вспомнил о Елене Синклер, вот уже три года не имевшей себе равных на лондонской сцене.

Так состоялась первая встреча шестилетней Дженни Кинкейд и Лукаса Хантера, трех лет от роду. Это была самая главная встреча в его жизни. Не по годам серьезный и вдумчивый мальчик, удивительно правильно для своих лет понимавший все, что происходит вокруг, стал целиком и полностью принадлежать Дженни. Он словно обладал неким древним знанием и был сродни суровым и замкнутым мудрецам прошлого. Воспитанием Лукаса пыталось заниматься множество нянек. И ни одна не выстояла перед придирками вечно возмущенной Елены и холодной отрешенностью своего маленького подопечного.

Лукас рос молчаливым ребенком. Так же как и Дженни — в общем понимании этого слова.

Глухонемая от рождения, Дженнифер Луиза Кинкейд была настоящей болтушкой и не умолкала ни на минуту. Говорили ее выразительные изящные руки, подчас превращавшиеся в самостоятельный живой вихрь.

И уж кто-кто, а Дженни не стеснялась вертеть своим названым младшим братцем, как ей вздумается. Отточенные повелительные жесты-приказания сыпались на Лукаса один за другим, хотя по большей части относились равным образом и к ней самой. «Лукас! Нам нужно немедленно почистить грязные башмаки!» Или — умудряясь упираться руками в бока между очередной серией жестов — «Лукас, если мы слопаем все эти сладости, приготовленные на Хэллоуин, то станем такими толстыми, что не пролезем в двери!»

Дженни без конца болтала с помощью своих выразительных, пластичных рук прирожденной балерины. Она и в танце была подобна матери и так же легко проделывала самые сложные пируэты. Но Дженни беспрекословно останавливалась всякий раз, бросала все дела, если Лукас хотел ей что-то сказать.

Такими же жестами.

Годы спустя Лукас Хантер в тонкостях освоит классический английский язык, на котором не стыдно говорить с самой королевой, — строгий, элегантный и в …то же время бесцветный, несмотря на прекрасную дикцию и стиль. Но этот язык так и останется для него вторым.

Потому что первым был тот, на котором он говорил со своей названой сестрой.

Лукас умел говорить жестами, как Дженни и Лоренс.

И хотя она никогда не пыталась Произносить слова, но с волшебной легкостью читала по губам. Прекрасное зрение позволяло ей частенько озорничать — правда, это никогда не выходило за рамки дружеской шутки, — пересказывая разговор, не предназначенный для чужих ушей.

Она показывала Лукасу с лукавой улыбкой: «Ты слышал, что я сейчас видела?»

Они прожили в Беллемиде целых шесть лет. Лукас, Дженни и Лоренс. А что же Елена? Ей полагалось обрести счастье и покой в качестве возлюбленной хозяина роскошного поместья. Но этого не случилось. Лоренс так и не разлюбил свою Изабелль. Он сохранил ей верность навсегда. Поэтому Елена Синклер жила сама по себе в Манхэттене, а Беллемид на шесть долгих счастливых лет стал для ее сына единственным домом на земле.

Лукас никогда не забудет это удивительное безмятежное время, когда мир еще поражал его свежим сиянием красок, не омраченных печалью и горем. Там, в Беллемиде, у него была настоящая семья, и в то же время они являлись членами еще большей семьи — замкнутого сообщества богатых и влиятельных людей, которым так нравились покой и безопасность Чатсуорта.

И получалось, что за Лукасом Хантером присматривали сразу три старшие сестры: Дженни, Марианна и Фрэн. Благодаря Лукасу Дженни смогла подружиться с двумя другими девочками. Ни Фрэн, ни Марианна не умели изъясняться жестами — да им и не потребовалось этому учиться. Дженни читала у подруг по губам, показывала свой ответ, и Лукас в точности озвучивал его.

Окружавший мальчика мир казался вполне совершенным, ослепительно чистым и свежим, и в этом безмятежном сиянии немудрено было проглядеть затаившуюся в углу тьму, пока не стало слишком поздно. Лукас почувствовал эту темную тайную угрозу за два дня до того, как сияющая сказка рассыпалась на куски… в последнюю неделю января, когда Дженни исполнилось двенадцать, а ему девять лет… и землю укутывал девственный снежный покров.

Он еще не имел понятия о том, откуда берется эта тьма и что означает ее появление. Прошли многие годы, прежде чем он научился понимать этот язык, неподвластный ни Дженни, ни преподавателям английского. А тогда ему было всего девять лет, и все, что он знал, — это ощущение чего-то чудовищного, непрошено ворвавшегося к нему в душу.

И от дьявольской бесцеремонности случившегося у Лукаса разрывалось сердце, стыла в жилах кровь, а душу терзали неведомые, мрачные чувства. Тогда он еще не знал их названий. Похоть, ярость, безумие и сладострастие. Потом через много лет он волей-неволей познает их все.

Но в ту последнюю неделю января Лукас не верил в какое-то «потом». Он не сомневался, что смерть скоро придет за ним, и хотел умереть, не зная иного способа покончить с наваждением, державшим в плену его рассудок.

Лукас отлично помнил ночь, когда его впервые посетили эти ощущения. Они развеялись через секунды, показавшиеся ему веками. Но вскоре они вернулись опять, чтобы когтями боли вцепиться в обмиравшее от ужаса сердце и поселиться там надолго, изменив Лукаса Хантера навсегда.

При свете дня дьявол отступил, оставил его в покое. Но воспоминания о боли и страхе остались, порождая смутную тревогу, отравившую всю радость зимней сказки.