Девушка стояла на веранде, опершись локтями о перила, и чувствовала, что ее гнев стихает. Лунный свет окутывал реку и пруд, в котором они купались днем, и окрашивал серебром далекие Болота. Из открытого окна гостиной доносились слова романса: «При первой встрече клялся я любить и чтить твой образ…»

Услышав чьи-то шаги, Робин обернулась и увидела шедшего к ней Мерлина. В темноте светился кончик его сигареты.

— Мне пришлось спасаться бегством от этой особы. Кроме того, я терпеть не могу романсов. Робин, надеюсь, ты не сердишься, что я помешал твоим девичьим грезам?

Она хихикнула. Мерлин остановился рядом, положил руки на перила, и их локти соприкоснулись.

— Сигарету?

До сих пор Робин не курила, но взяла сигарету, надеясь показаться взрослой. Мерлин дай ей прикурить от своей сигареты; Робин вдохнула дым и закашлялась.

— В первый раз? Если не понравилось, брось ее в реку.

В гостиной Майя пела новый романс, выбранный для нее Ричардом: «Серебряный лебедь». В прохладном вечернем воздухе ее чистый голос казался неземным.

Увидев лицо Мерлина, Робин злобно бросила:

— И вы в нее втюрились!

Седберг посмотрел на нее сверху вниз.

— Ничуть. Это же ледышка. Послушай сама. В ее голосе нет страсти. Она как неживая.

Они молча прослушали второй куплет, а потом Мерлин добавил:

— Конечно, мне хотелось бы написать Майю. Но переспал бы я с тобой.

Робин так и вспыхнула. Седберг рассмеялся и успокоил ее:

— Шучу, не бойся. В конце концов, я так давно люблю Дейзи, что это было бы кровосмешением. Кроме того, ты наверняка считаешь меня кем-то вроде омерзительного старого дядюшки.

Робин снова хихикнула, тут же поняла, что ведет себя как девчонка, и покачала головой.

— Нет? Ну, раз так…

Он наклонил голову и поцеловал Робин. Губы Мерлина были сухими и твердыми, сильные пальцы вплелись в ее густые короткие волосы. Потом Седберг отпустил ее.

— Тоже в первый раз? Ай-яй-яй, малышка Робин… — Мерлин вгляделся в ее лицо. — Извини. Я, признаться, хватил лишнего. Не переживай, с другими у тебя получится лучше. Пожалуй, я им завидую.

Как-то в воскресенье Майя сидела в поезде, возвращаясь от Робин, и разговорилась с моряком, ехавшим из Ливерпуля к матери в Трампингтон. Она стала играть в свою всегдашнюю игру: очко, если он заговорит с ней; два, если он предложит понести ее портфель; три, если он угостит ее чаем; и полновесных пять, если он пригласит ее в кино. Ну а уж за поцелуй все десять. Интересно, сколько очков стоило бы предложение руки и сердца? Ну и умора: этакий Ромео на коленях в грязном вагоне третьего класса… Конечно, для любой девушки это был бы настоящий триумф.

Нет, предложений ей не делали; честно говоря, больше двух очков Майя никогда не зарабатывала. Но лишь потому, что неизменно отказывалась от чая, приглашений в кино и свиданий в парке. Мужчины, которые стоили таких встреч, в вагонах третьего класса не ездили.

Она шла от станции к дому на Хилл-роуд. Когда Майя вставила ключ в замочную скважину, до нее донеслись сердитые голоса родителей. Когда-то при звуке этих голосов — то мрачных, до истерически высоких — у нее сводило живот; хотелось залезть под одеяло, накрыть голову подушкой и заткнуть уши. Но со временем привыкаешь ко всему.

Мистер и миссис Рид сидели в гостиной. Дверь была открыта; они наверняка видели, как дочь прошла мимо, но не обратили на это внимания. Майя поднималась по лестнице, а ей вслед неслись гневные слова: «Ты не слушаешь, что тебе говорят… Как об стенку горох… Тебе нет до меня никакого дела…» Знакомая песня. Значит, ссора подходила к концу, ее причина давно забылась. Остались только оскорбления, слезы и обиды. К обеду все пройдет.

Майя закрыла за собой дверь спальни и вынула из шкафа коробку с рукоделием, пытаясь не думать о том, что подобные слова никогда не забываются: они утомляют, иссушают и разрушают. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться о причине ссоры. Родители всегда ссорились из-за одного и того же — из-за денег. Лидия Рид тратила их, хотя доход от ценных бумаг Джордана Рида неуклонно уменьшался. Дом Ридов постепенно приходил в упадок: комнаты второго этажа убирали от случая к случаю, а обеды становились все менее обильными и разнообразными — конечно, когда не было гостей. Майю раздражала паутина на потолках комнат для прислуги (после войны у Ридов была только одна горничная, жившая в доме), а также то, что им приходится экономить на мелочах вроде ежедневной газеты. Вместо говядины они ели баранину, а камин топили только в гостиной, когда кто-нибудь приходил с визитом. Но этого никто не видит, утешала себя Майя, давно привыкшая вести двойную жизнь.

Майя сняла чулки, вдела нитку в иголку и принялась штопать. Стежки были мелкими и аккуратными. Заплата на заплате, думала она, кривя красивые губы.

Когда днем они пили чай, горничная Салли пролила молоко. Едва она ушла, оставив на ковре большое темное пятно, как Лидия Рид сказала:

— Джордан, нам придется ее уволить. Она неумеха.

— Придется, — согласился Джордан Рид, — но вовсе не потому, что она неумеха.

Майя быстро посмотрела на отца.

— Нам придется ее уволить, — повторил Джордан, — потому что мы больше не можем ей платить.

— Не смеши меня. Сколько мы платим этой девице — шестнадцать фунтов в год?

Вместо ответа Джордан Рид встал и вышел из комнаты. Лидия налила себе вторую чашку чая. Ее губы и ноздри побелели, а глаза того же сапфирового цвета, что и у Майи, сузились.

Вернувшись в гостиную, Джордан Рид бросил на колени жене пачку бумаг.

— Вот, ознакомься. Тогда ты тоже поймешь, что мы больше не можем позволить себе держать горничную, платить за учебу Майи, оплачивать счета твоей портнихи и даже мясника.

Майя привстала, но мать смерила ее сердитым взглядом и прошипела:

— Пей чай, Майя! Что за манеры? — У девушки подкосились ноги, и она снова опустилась на стул.

Одна из бумаг, лежавших на коленях Лидии, упала на пол. Майя смотрела на нее как загипнотизированная. Красные цифры в конце каждой колонки пугали ее.

Лидия злобно сказала:

— Ты же знаешь, что я ничего не понимаю в этой цифири.

Зато я понимаю, подумала Майя. Пятерка по арифметике в каждой четверти. Если бы она подняла рассыпавшиеся бумаги и увидела цифры, то точно знала бы, что они означают. Банкротство, лишение всего и конец всем надеждам.

— Лидия, я сам ничего не понимаю в этой цифири. Вот потому-то мы и дошли до ручки.

Майя едва не посочувствовала матери. Голос Джордана Рида был спокойным и почти веселым, как будто отец запутался в подсчете очков во время игры в бридж или крикет.

— Сегодня я получил письмо из банка. Там все объясняется. Все кончено. Мы разорены. Как я сказал, дошли до ручки.

Побледневшая от ярости Лидия уставилась на него во все глаза.

— До ручки?!

— До ручки, до точки. Вылетели в трубу, финансы поют романсы. Да, моя дорогая. Можешь называть это как угодно.

— Джордан, и что ты собираешься делать с этой «ручкой»? — негромко спросила Лидия.

— Будь я проклят, если знаю. Разбить палатку в центре города? Или пустить себе пулю в лоб?

Майя стиснула дрожавшие руки. Лидия не стала наливать себе третью чашку. Когда мать заговорила, в ее голосе звучал неподдельный страх.

— Мы потеряем дом? — прошептала она.

Джордан кивнул:

— Дом заложен уже дважды. Третьей закладной банк не даст.

Майя впервые подала голос:

— Папа, у тебя же есть ценные бумаги. Акции, облигации…

Джордан подкрутил кончики усов.

— Куколка, я плохо распорядился своим достоянием. У меня никогда не было чутья на такие вещи. После всеобщей забастовки акции шахт обесценились. А фабрика… Кому нужен дорогой фарфор и фаянс, если то же самое по дешевке можно купить у Вулворта? [2]

— Фарфор? Шахты? При чем тут это? — завопила Лидия. — Джордан, ты хочешь сказать, что меня выкинут из собственного дома?!