После собрания Робин вернулась домой. Она пришла поздно, но умилостивила свою квартирную хозяйку, извинившись и объяснив, в чем дело. Потом взяла со столика в прихожей письма, прошла к себе и зажгла газовый рожок.

Дом принадлежал двум сестрам, старым девам. Старшая мисс Тернер держала на заднем дворе целый птичник волнистых попугайчиков; младшая увлекалась оккультизмом. Но ни вечерние спиритические сеансы, ни птичий гомон по утрам не мешали Робин испытывать удовольствие от мысли, что у нее есть собственная комната. В этой комнате ей нравилось все — от громоздкой мебели красного дерева до выцветших обоев на стенах. Она прикрывала аляповатую репродукцию «Света Мира» [3]шалью и убирала эту шаль по четвергам, когда младшая мисс Тернер устраивала уборку.

Добравшись до комнаты, она сняла пальто и рухнула на кровать. Робин не успела поужинать и умирала с голоду. Она пошарила в тумбочке и нашла жестяную банку с печеньем. Первое письмо было от Майи. Прочитав его, Робин едва не поперхнулась. «Бриллиант в моем обручальном кольце такой величины, что это просто вульгарно, — писала Майя. — Тетушка Марджери изо всех сил пытается казаться великодушной, но с трудом скрывает зависть». Далее описывались автомобиль, дом и магазин жениха. О любви не говорилось ни слова: романтики в Майе было еще меньше, чем в Робин. Только она считала брак средством экономического освобождения, а не экономического закабаления.

— Что ж, совет вам и любовь, — вслух сказала Робин и отложила письмо в сторону.

Она пробежала глазами второе письмо и перестала улыбаться. Нет, плохих вестей не было, но отец явно осуждал ее. Разочарование отца, вызванное ее отказом ехать в Гиртон, было болезненным, но предсказуемым. А вот осуждение выбранного ею образа жизни застало Робин врасплох. Она ждала, что Ричард и Дейзи поймут ее стремление к материальной независимости; в конце концов, родители поддерживали право женщин на труд и равную с мужчинами плату за него. «Ты даром растрачиваешь свои таланты», — сказал ей отец на Рождество, и Робин почувствовала гнев и обиду. Казалось, ее понимал только Хью. Милый Хью…

Облизав палец, Робин начала собирать крошки печенья и вспомнила, как прошлой осенью приехала в Лондон. Она не имела представления, куда идти. В Лондоне у Саммерхейсов было много друзей — Мерлин, Персия, прежние соседи и знакомые, — но обратиться к ним за помощью означало бы признать свое поражение. Робин нашла маленькую гостиницу и остановилась в ней на ночь. Номер стоил дорого, поэтому утром она его оставила и отправилась искать работу и жилье. Ей предложили место в канцелярии страховой компании; работа была очень скучная, но позволяла снять комнату. Робин, мечтавшая о другом, сказала себе, что это всего лишь на время. Она быстро поняла, что знание латыни и греческого пригодится ей куда меньше, чем стенография и умение печатать на машинке.

С Солтерсами она познакомилась, когда упала с велосипеда. Шел дождь; мостовые были скользкими от палой листвы и мусора, который несло с блошиного рынка. Когда Робин упала в лужу, близнецы Эдди и Джимми зашлись от смеха, но миссис Солтерс пригласила ее войти, вымыть исцарапанные руки и очистить от грязи юбку. У Робин впервые появилась возможность заглянуть в один из множества домиков, мимо которых она ездила на службу. Увиденное потрясло ее. Это был не тот Лондон, который она помнила и любила. В четырех комнатах обитали шестеро детей, а также множество крыс и клопов. На выцветших обоях красовались черные пятна от раздавленных паразитов. В доме жили десять человек — мистер и миссис Солтерс, их дети, бабушка и дядя. В комнате для мытья посуды стояла кровать, составленная из кресел. Увидев ребенка, цеплявшегося за юбку матери, а также изрядный живот миссис Солтерс, прикрытый передником, Робин решила подарить ей книгу Мэри Стоупс.

Иногда еженедельного жалованья Робин хватало только до среды, но обычно девушке удавалось растянуть его до конца недели. Отец присылал почтовые переводы, которые она вежливо отправляла обратно, объясняя, что хочет жить своим трудом. Но теплым юбкам и свитерам, которые Дейзи прислала на день рождения, она обрадовалась. Вечерами, когда не было собраний ячейки или добровольных дежурств в больнице, Робин училась печатать на старой пишущей машинке. Гостей у нее почти не было, если не считать нескольких случайных знакомых, и все же Робин была совершенно счастлива. По ночам она лежала в кровати, с закрытыми глазами прислушивалась к звукам города и знала, что правильно поступила, вернувшись в Лондон. Она верила, что вот-вот случится что-то необыкновенное. Казалось, Робин стояла на краю скалы и готовилась нырнуть в бурное житейское море.

Робин пришла на собрание рано и села в первом ряду. Народу в зале было раз-два и обчелся; кто-то ей кивнул. На улице шел дождь; она сбросила мокрый плащ и прислонила зонтик к креслу. Девушка пришла из Свободной клиники для бедных, где бесплатно работала по вечерам приемщицей, регистраторшей, помощницей санитарки и прислугой за все. Наверно, следовало зайти домой и переодеться, мельком подумала Робин: от нее пахло скисшим молоком и немытыми младенцами.

Кто-то сел рядом. Она подозрительно покосилась на соседа. Молодой мужчина. Коротко остриженные волнистые светлые волосы, прямой нос, высокий лоб — в общем, античный профиль. Робин сделала вид, что роется в сумке, и окинула взглядом зал. Тот не наполнился по мановению волшебной палочки; все места, кроме трех, еще пустовали. Она снова посмотрела на соседа.

Молодой человек ответил на ее взгляд, улыбнулся и протянул руку.

— Фрэнсис Гиффорд, — сказал он.

Его улыбка напоминала солнце, пробившееся сквозь тучи. Глаза у него были светло-серые, зрачок окружало более темное кольцо.

Она пожала ему руку.

— Робин Саммерхейс.

— Какое чудесное имя. Такое… Связанное с временами года. Заставляет думать о лугах, цветах, Рождестве и сосульках сразу. [4]

Предстояло ежегодное общее собрание. Робин с любопытством спросила:

— Пришли за что-то голосовать… Фрэнсис?

Он покачал головой:

— Подумывал, но понял, что это ограничивает свободу. Партийная линия и тому подобное… Нет, самое интересное в таких собраниях — это дебаты под занавес.

Зал постепенно наполнялся. Фрэнсис положил руку на соседнее кресло.

— Это для Джо, — лаконично сказал он, когда кто-то попытался сесть рядом.

К началу собрания кресло все еще пустовало. В середине вечера, когда у Робин кругом пошла голова от предложений, поправок и протоколов и она попыталась сосредоточиться, открылась задняя дверь; Фрэнсис обернулся, встал и помахал рукой. Кто-то скользнул на соседнее кресло. Шло очередное голосование. Слышались невнятные голоса и шорох бумаги. Фрэнсис пробормотал:

— Робин, это Джо Эллиот.

Джо широко улыбнулся и кивнул Робин. Полная противоположность Фрэнсису, подумала девушка. Худой, смуглый и на вид голодный. Если бы Джо представили Дейзи, она усадила бы его за кухонный стол и накормила до отвала.

Фрэнсис посмотрел на Джо.

— Не обращайте на него внимания. Подружка не оказала ему теплого приема.

— Замолчи, Фрэнсис.

— Ему следовало бы поступать так же, как я: хранить целомудрие.

Джо фыркнул. Робин посмотрела вперед и тщетно попыталась сосредоточиться на выборах пресс-атташе. Когда последняя вакансия оказалась занятой и официальная часть закончилась, она встала, взяла сумку, плащ и зонтик. Как нарочно, шов на дне сумки, который следовало зашить еще несколько недель назад, лопнул и выплюнул на пол ее несъеденный завтрак, кошелек, щетку для волос и носовой платок.

Все дружно полезли под кресла.

— Сандвичи, — сказал Фрэнсис, подняв промасленный сверток. Он принюхался. — Селедочное масло?

По полу покатился апельсин.

— Не успели поесть? — спросил Фрэнсис.

Робин почувствовала, что краснеет.